Алтайдын Чолмоны

«Теперь я один на родном пепелище…»

26.01.2018

Мы сегодня впервые полностью публикуем письмо Григория Ивановича Чорос—Гуркина, написанное дочери Галине, жившей тогда  в Саратовской области

Более сорока лет хранил его в семейном архиве муж Галины Павел Дмитриевич Штерн»—писал искусствовед, исследователь жизни и творчества Г. И. Гуркина Владимир Иванович Эдоков в своей книге «Возвращение мастера» (Горно—Алтайск, 1994 г).

После выхода книги В. И. Эдокова «Г. Гуркин» П. Д. Штерн передал письмо в числе других В. И. Эдокову. Оно почти полностью было опублиовано в книге «Возвращение мастера». Часть не вошедшего в книгу текста, где Г. И. Гуркин пишет о своем хозяйстве в Оносе, была обнаружена в личном архиве Владимира Кыдыева.

Гуркин в этом письме пишет о суде, состоявшемся осенью 1934 года в Новосибирске, когда его обвинили в национализме. Коллегия судей не нашла состава преступления и он был оправдан. Художник упоминает, что на этом суде кроме него обвинялись более 37 человек хакасов и ойротов.

В письме встречаются фамилии секретаря Ойротского обкома ВКП(б) Павла Семеновича Хабарова, председателя Ойротского облисполкома Сергея Сергеевича Сафронова, первого секретаря Ойротского обкома ВЛКСМ Ивана Семеновича Толтока. Впоследствии Гуркин, Сафронов, Хабаров и другие политические деятели Ойротской автономной области были обвинены в создании контрреволюционной националистической организации  и подготовке вооруженого восстания  против Советской власти и расстреляны 11 октября 1937 года. Сын Г. И. Гуркина Геннадий и  И. С. Толток были расстреляны в том же году.

В 1956 году Президиум Алтайского краевого суда вновь рассмотрев материалы этого дела, пришел к выводу, что доказательств о действительном существовании контрреволюционной организации и ее практической деятельности в деле отсутствуют. Допрошенные в ходе проверки в 1955 году бывшие работники УНКВД Западно—Сибирского края Черных, Тарасов, Хустнудинов, принимавшие в 1937 году непосредственное участие в ведении следствия, показали, что все справки на арест обвиняемых, все протоколы допросов сфальсифицированы, получены методом принуждения и провокации. Было установлено, что в бывшей Ойротской автономной области националистическо—повстанческой организации и руководящего центра во главе с Гуркиным не существовало, обвиняемые были осуждены неосновательно…

 Письмо от дедушки: Мише, Тане, Гале, Паше.

Алтай.—Онос, 1935 г., янв. 7-го

Получил Ваше письмо и рисунки Миши. Читаю и пишу ответ.

Я очень рад, что Вы все здоровы и доехали благополучно. Служите—живете на новом месте на Волге в хороших условиях, лучше чем в Ойрот—Туре. Радуюсь росту и здоровью Миши, Танички. И мне кажется, что этого и только нужно: здоровья и радостного труда, и благополучия, покоя для Вас. Вы, конечно, должны знать из письма Гены, что бабушка умерла и теперь никому не мешает. Схоронили мы ее с Геной 3-го ноября в Ойрот—Туре на кладбище по граждански, рядом с ее родителями. В Оносе я теперь один на родном пеплище, где родились мои дети, где мой дом, сад и мой труд—искусство, вся жизнь связана с Оносом и я поэтому не могу бросить Оноса, хотя многие меня упрекают, за что я так привязался к Оносу и не хочу изменить свою жизнь, оставить его.

В Оносе я буду жить и работать и дальше, пока не оставят силы. Я не буду говорить, что моя жизнь—тяжелый, горький труд и несчастья. Нет!.. Моя жизнь для меня лично—это красивая сказка! И если временно я бываю чем—либо недоволен или сердит, то это такие тучки, которые проносятся над землей, дают временные тени, но не закрывают солнца, не омрачают моего внутреннего счастья, — радости, жизни!

Правда, я не умею жить аккуратно, расчетливо и быть ко всему окружающему внимательным, особенно к людям, даже и к своим детям, чем иногда их огорчаю и вызываю в них недоумение, но это делается с моей стороны  без всякого корыстного и злого умысла. И я думаю, ведь я не хотел зла, неприятности и они поймут меня и простят мою оплошность, невнимательность. Ведь я люблю их также искренне и радостно, как и свою жизнь и природу, окружающую меня. Вот теперь: бабушки нет, Вася на Дальнем Востоке, Гена в Улале, Вы в горьком на Волге, и около меня никого нет, как будто бы и скучно и душно. Но для меня нет скуки, мне некогда скучать—работы по горло: самому и дров приготовить, пищу сварить, хлеб напечь, кур хороших напоить, накормить. Теплый, светлый курятник им сделать и многочисленные картины—заказы исполнить. А заказов хоть отбавляй: скучать некогда—везде радость, в каждом деле, в каждом движении.

Вот сижу и пишу письмо Вам в средней комнате, около печки, которую сделала Галя (славная печка и я ее еще немного переделал: расширил трубу и проч., добавил, усовершенствовал), пишу, печка топится, огонек потрескивает, чайник на плите шумит, часы новые—дар Крайисполкома, тикают на стене. Ночь. Все спят в Оносе, а у меня на душе покойно, радостно, что пишу Вам, моим дорогим, близким—славным. Героям труда: Мише, Гене, Галине, Павлику; мысли мои и радость там, около Вас  на Волге и Решетихе около Вас, где бор сосновый, ходят—гремят поезда и Миша слушает мое письмо, а Таня беспечно спит или играет игрушками лежа в зыбке—кроватке, или смотрит на Вас, на огонек электричества. В это же время мысль—молния там, на Дальнем Востоке около Васи. Он—диспетчер—комендант над участком ж. д. в Уссурийском крае. Так или иначе—начальник.  Без его ведома не разрешается пропускать поезд, где живут Афоня, Володя, Маня и т. д.

Вот пишу и думаю—жизнь моя богатая, красивая сказка. Вы знаете, меня обвинили, судили в разных злодеяниях против политики Советской власти больше по кляузам и доносам (злых духов). Меня два—три раза доставляли на Красный суд. На суде много было народу и много обвинений против меня. Говорили, что я получаю письма из Японии (читал их Николаю Козлову и Амыр—Сане), что умышленно не пишу картины, не уважаю, не признаю Совектской власти и многое другое и все некрасивое, грязное, и бессмысленное, ничем необснованное. На суде я, благодаря своему прямому характеру, сказал в защиту себя речь, в которой открыто и красочно рассказал много о своей работе в Каракоруме, об аресте моем при Колчаке два раза, про тюрьму, и как из тюрьмы я уехал  в Монголию, спасая свой художественный материал, в Танну—Тува с двумя сыновьями, оставив на произвол судьбы жену и дочь, как я вернулся обратно на Родину—Алтай с единственной целью—посвятить свой труд,—искусство пролетарской власти Советам, и как меня приняли  в Ойротии, и как относились ко мне, лишая меня голоса. Конфискация имущества: пасеки, дома и проч., и в силу этого всего создались такие условия, что я как художник при всем моем желании не мог работать, писать картины. Говорил о том, что если бы я был против пролетарской  Советской власти, то я бы не передал ойротской области для Картинной галереи своих картин—этюдов, ввиду этих ненормальных вокруг меня условий—не получал пайка, ни должного внимания к моему искусству со стороны руководителей области, аймака и С(овета) в Оносе, заняться посадкой овощей в огороде, чтобы иметь продукты питания, чтобы не издохнуть  с голоду! и проч. думал, что если на меня врут люди низкие, жалкие и меня за это судят, то пусть выслушивают на Красном суде всю правду, как и в каких условиях приходится жить художнику—нацмену при Советской власти. На суде каждая речь, кем бы она не была сказана: прокурором, свидетелями или обвиняемыми, записывалась стенографически. Хорошую речь в защиту меня сказал защитник Цветков. Суд закончился и вынес мне оправдание (на суде этом, кроме меня, обвинялись более тридцати человек хакасов и ойротов).

После суда из Новосибирска я заезжал в Ойрот—Тура (ныне Горно—Алтайск—ред.), виделся с Хабаровым, Сафроновым и др. Говорил, им излагал свои соображения и планы, как и почему я думаю работать  (не в Улале), а в Оносе. Какие мои соображения насчет ремонта мастерской и почему я должен—обязан Оносу:  потому что я—пейзажист, а в Оносе кругом природа та, которую мне нужно: Катунь, горы, лес и проч., что нет в Улале, и что для меня эта природа всегда необходима как наглядный справочник, живой материал для дальнейшей моей работы, для письма будущих моих картин. Что в Оносе должна быть база всех приезжающих художников из центров: Москвы, Новосибирска и др. городов. На случай для работы, что через эту базу мы, Ойротия, будем иметь живую связь в Искусстве и что это очень важно для Ойротии и проч. И теперь, повидимому, со мной согласились. Сафронов сказал, чтоб я не продавал мастерскую, и что он на средства Облисполкома ее отремонтирует, чтоб в ней можно было работать и мне и другим ученикам художественной школы.

Приехав в Онос, я выбелил сам в средней и только что начал писать картины—заказы, как Сафронов меня вызвал телеграммой в Улалу и заказал  написать картину в подарок Съезду Советов (VII-му в Москве). Картина большая, изображает Белуху с севера, Ак—Кем и начал ее писать красочно, сочно и в праздничных красках—воздушных, как снова из Новосибирска в Ойрот Облисполком пришел от Крайоно и Крайисполкома телеграмма, вызывают дедушку Гуркина в Новосибирск на 2-ую Западно—Сибирскую краевую художественную выставку картин. Из Ойрот—Тура посылают зав. музеем тов. Сергеева на автобусе. И Сергеев, оставив автобус за Катунью, пешком тащится в Онос. Катунь в это время начала только что замерзать. Против Оноса на пароме шла шуга и Сергеев, не попав здесь, вернулся в Аскат и пешком перешел Катунь в Крээ (переезд через Катунь около Аската). Я спешно собрал некоторые свои этюды. Ночью наняли лошадь до Аската, перейдя Катунь—на автобусе помчались в Улалу. Здесь забрал этюды в Облисполкоме—меня снова на автобус. Доставили в Бийск на вокзал. И вдруг на вокзал приезжает из Улалы тов. Толток и говорит: «Я Вас, Григорий Иванович, не мог догнать. Я тоже еду по делам в Новосибирск». Достает из чемодана купленную в Улале новую пару—пиджак и брюки. Это, говорит, тебе от облисполкома, чтобы ты был прилично одет. Покупает билет в мягком вагоне и мы с ним едем. В Новосибирске по телефону  Толток сообщил в Крайисполком и нам на вокзал подают автобус. Я остановился со своими картинами в музее. Здесь, в двух комнатах, и должна быть 2-ая краевая выставка картин.

На завтра за мной присылает тов. Вегман—зав. краеведч. архивом и приглашает к себе на квартиру, у него сидит и Толток. Вегман меня очень любит и, когда я бываю в Новосибирске, всегда приглашает зайти к нему в гости. Он, как меценат, любит искусство и в Крайисполкоме имеет большое влияние. И к его голосу и советам в Новосибирске ответственные работники прислушиваются как к старому каторжанину. Вегман всегда угощает меня чаем, красным вином, яблоками. У него висит одна моя картина «Тальменье озеро», которую он «отбил» говорит у женщины—врача Щукиной, которая раньше жила в Томске и покупала у меня много с выставок картин.

Ну вот, Вегман нас с Толтоком угощал завтраком и чаем, и вином. Говорит: «Что Вам, Григ. Иван., нужно купить—напишите мне записочку и я отнесу ее в Крайисполком». Я, конечно, не отказал ему в этой любезности. Написал: «Мне нужны хорошие пимы на большую ногу и также хорошие непромокаемые сапоги (быть может весною придется писать лед на Катуни), а затем мне нужно купить белья и посуды эмалированной или алюминиевой».

На другой день Вегман приносит от тов. Теряева—зав. крайоно записку и распоряжение — с согласия Крайисполкома «Ассигновать и выдать из банка для художника Гуркина 2500 руб. Не его личные расходы и покупки, и распоряжение художнику Мочалову—председателю Союза Сов. Худ. и Союза Рабиса: «Купить для Гуркина вплоть до посуды в закрытых распределителях, в случае, если необходимых вещей не найдется в универмагах и магазинах Новосибирска».

И так, как видите, сказка моей жизни продолжается. Пролетели мимолетные тучки и снова солнце и тепло! После краевого суда, отношения всюду изменились. За мной ухаживают, заботятся, чтоб я работал свободно. Говорят: «Вы теперь советский художник и мы обязаны вас поставить в такие условия, чтоб вы ни в чем не нуждались и писали такие картины из природы богатого красками Алтая, какие Вы писали раньше, как «Хан—Алтай», «Озеро духов» и т. д., потому что Вы изучили Алтай и кроме Вас никто Алтай так писать не может». А я улыбаюсь и думаю: «Давно бы так нужно относиться к специалисту художнику—нацмену!.. И я не терял бы зря времени и много написал бы вам хороших картин. Да и теперь еще время не ушло, постараюсь, на сколько у меня хватит сил и здоровья. Ведь это и есть мое любимое дело—писать картины красочно, ярко, празднично, ибо только в этих тонах я вижу природу, и особенно сейчас, чем я ее видел раньше. Теперь она, природа, при Советской власти еще более ярче и празднична, и где труд художника свободен как никогда!..»

Так прожил я в Новосибирске с 20 ноября по 20 декабря. И накупил всего в чем нуждался. И поехал в Онос дописывать незаконченную картину (к Съезду Советов) или, вернее, Подарок Съезду Советов. И снова машины, автобусы до Улалы и Оноса.

Перед отъездом я зашел в Крайоно к тов. Теряеву поблагодарить за оказанное внимание. Побеседовал с ним и рассказал, как я хочу и думаю работать в Оносе. Говорил, что на мне лежит обязанность прежде всего исполнить ряд частных заказов, так как многие заказчики ругают меня, что я по два года заставляю их ждать—заказанные картины; и что кроме них у меня есть заказы: написать картину «Объединение алтайских партизан» по книге Третьяка, иллюстрировать книгу, роман «Великое кочевье», заказанную Огизом, написанную писателем т. Коптеловым (за 4000 руб.), и что помимо всего этого, мною намечены картины из жизни колхозников и охотников Ойротии на фоне гор и природы Алтая. И что наши работники—партийцы недооценивают, что нужно написать ряд картин нового Чуйского тракта как советского строительства в Ойротии. Что если мне дадут возможность поехать на лето поработать над этим, то не худо было бы и проч. И что нужно со всем этим спешить, не теряя дорогого времени. И мало ли что нужно написать из богатой природы Алтая: Телецкое озеро, Белуха, Архыт, Кош—Агач, Катунь—где строил мост Сартакпай, и многое другое. Т. Теряев выслушал внимательно, приветствовал все это и обещал во всем мне содействовать. «Исполните Ваши частные заказы и больше их не берите. Пишите картины из природы Алтая, какие вы наметили и мы, Край—Советская власть будем их у Вас приобретать, будем платить хорошо». Спрашивал, получаю ли я от облисполкома пенсию после краевого суда. Я ответил, что пока не получаю, После беседы Теряев сказал, что мы—Крайисполком будем Вам помогать, если что нужно—пишите Мне и в Крайисполком.

Затем он распорядился, чтобы меня на автобусе отвезли на вокзал и устроили с отправкой—посадкой.

Приехав в Онос, я закончил картину «Белуха» и два раза за ней приезжали на автобусе из Улалы от Сафронова (и было в Оносе и шуму, и гвалту, когда автобус переехал в Эликманаре через Катунь прибыл к нам в ограду. Толпа со всего Оноса ребятишек сбежалась  смотреть чудо—автобус первый раз в Оносе). Картину сняли с подрамника, свернули на скалку и уложили в продолговатый ящик, привязали к боку автобуса и он помчался обратно, пугая на пути собак и пеших по дороге. В Оносе это было целое событие…

Теперь я приступил к исполнению мелких заказов, а их много. Ко мне на зиму приехал учиться Вася—сын Каспинского. Он кончил Омский художественный техникум. Ездил в Ленинград в Академия художеств, но не мог выдержать испытания. Там требование—чтобы знали писать удовлетворительно с натуры. Вот будет писать в Оносе под моим руководством.

Упрямый дедушка Чорос настоял на своем, он не будет ездить в Ойрот—Тура и жить там, а будут ездить к нему. Сказка продолжается, и, кажется, будет самой интересной…

Здоровье мое пока великолепно! (кроме остатка ревматизма). Желал бы, чтоб болезни у моих детей, полученные в «худые годы»: ревматизм и др. Исчезли бесследно через лечение их в курортах Союза, чтоб и Вы, дети, были здоровы и радостны в труде и жизни своей. Ведь здоровье и есть счастье, которое нам необходимо! И так, постараемся использовать жизнь, трудиться честно, и излишки от своего труда использовать на лечение. В борьбе радостной, разумной (непринужленной) наше счастье и благополучие! И я верю, дети мои, что вы, не теряя связи между собой и «стариками»—вашими родителями, достигнете всего, какие бы трудности не стояли на пути вашей жизни. Трудясь честно при внимании Советской власти мы будем жить зажиточно и культурно!

 О моем хозяйстве

Сад, за лето я нанял одного мужичка за 80 руб. и перегородил.  Яблони дали урожай до 15 ведер мелких и крупных яблок. Огород дал мне тыквы, помидоры, сою, моркови, свеклы, фасоли и, главное, картофели до—250 ведер! Пчелы, хотя и плохой нынче был для них год, ненастное холодное лето, дали меду около 2-х пудов. Куры весною нанесли мне 300 яиц. Одна наседка, своя доморощенная курица, вывела породистых «Род—Айланд» 10 цыплят. И все они выросли хорошие, большие, из них осталось и кормлю 5, кур породистых, три петуха  и две куры свои доморощенные «Оносинцы»—всего 10.

Четыре петуха заколол, получил хорошего куриного мяса 28 фунтов. Варю суп. Для кур—осенью я нанял сделать около, против крыльца дома, хороший, светлый с окном, теплый курятник. В курятнике на полу, в земле из каменных плит сложил печь (по китайски)—труба идет тоже в земле и в другом выходит наружу, печь и труба слегка завалены землей и когда в морозы  топишь плиты, земля нагревается и тепло. Над печью и трубой устроены лесенкой седала—жердочки. Здесь у них кормушки, ящики с золой для купанья, с песком—кварцевым и битым стеклом, и гнезда крытые, для носки яиц, Хорошая дверь и на двери замок. Им светло, тепло и сейчас, до Нового года (одна курица «старка») мне нанесла уже до 20-ти яиц! Скоро, думаю, начнут нестись и другие. Постройка курятника стоило 30 руб.

Корм овес, охвосье—покупаю, недорого.

Для пчел в подвале, под дальней комнатой, осенью нанял Василия «Большебортого» Манеева сделать хорошую, массивную, толстую дверь, на хороших железных крючьях. Запирается на зиму на замок. И сейчас пчелам сухо—тепло. Над ними в дальней комнате живет Вася Каспинский, своими дровами он топит печь. Сейчас он уехал в Улалу на ярмарку (которая открылась 7-го янв.) и скоро приедет. С ним я заказал купить себе кое—что из продуктов: пшено, постное конопляное масло и хорошую колыванку.

Дров  у меня много. Весной еще вырубил березы за домом против мастерской, куда, на место их будут весной посажены молодые красных пород яблони, купленные в Бийской «Алтайской флоре», где я был осенью. А на зиму они пока лежат в земле закопаны. Вот и все хозяйство.

А моему Мише, славному, дорогому мальчику, и Тане я пишу особое письмо с рисунками из моего хозяйства. Там будут нарисованы  куры, петухи, курятник и много другого. Я люблю Мишу за то, что славный, слушает папу, маму и рисует хорошо. Его башмаки дырявые, которые ему шила мама, у меня хранятся и висят в средней на косяке окна, тут же его шапка, которую он часто носил…

Ну, будьте здоровы, пишите!..

Я получил от Дмитрия Алекс. Штерн письмо. Он меня спрашивал, где вы живете и почему ему отцу  ничего не пишете. Просил сообщить ваш адрес.

Я думаю, вы должны ему написать о себе.

 Получаете ли вы письма от Гены, Васи?  Пишите о всем, чем вы живете. Буду вам благодарен, и я буду писать Вам на досуге. Целую всех! Будьте здоровы!

Ваш дедушка Чорос, Онос 1935

янв 9-го.