Алтайдын Чолмоны

Смысл жизни, или как я стал тюркологом

16.03.2018

10 марта 2018 года в Москве простились с известным писателем-историком, автором знаменитых книг о тюрках Мурадом Аджи. Писатель ушел из жизни после продолжительной болезни, на 73-м году.
Мурад Аджи (Мурад Эскендерович Аджиев) — автор книг «Европа. Тюрки. Великая Степь», «Кипчаки. Древняя история тюрков и Великой Степи», «Полынь Половецкого поля», публикаций о «Великом переселении» тюркских народов с Алтая по всему миру, вызвавших большой резонанс и дискуссии.
Труды Аджи в значительной степени укрепили самосознание тюркских народов мира. На основе его открытий работу продолжают историки России, стран СНГ, Турции и других государств.
По большому счету, Мурад Аджи, как и Лев Гумилев, не был признан официальной исторической наукой.
Мы сегодня публикуем одно из интервью Мурада Аджи

—Всех наших читателей давно занимает вопрос – кто Вы? Как стали известным тюркологом?
— О себе говорить всегда трудно, много скажешь, подумают, хвастает, мало — скромничает. За писателя говорят его книги. И сплетни, на которые щедры завистники. Но больше того, что я написал в своих книгах, рассказать о себе не смогу, там весь я, от первой до последней строки. Пусть читатель обо всем судит сам.
Желающие могут узнать мою родословную из «Мы — из рода половецкого», книжка показательна, ибо начал ее с вопросов: «Кто есть я? Что есть мои корни?». Она вроде автобиографии потерявшего себя тюрка, который словно просыпается от долгого сна и открывает просторы тюркского мира.
Собственно, с этих вопросов и открытий началась в 1991 году серия моих книг на тюркскую тему, мне показалось, что подобные вопросы волнуют не только меня. И не только тюрков. Исследовать себя полезно всем народам, всем важно понять, откуда мы, куда идем. Понять себя!.. Разумеется, о будущих книгах я не думал. Ведь я родился и вырос в Москве, где в силу не известных мне в детстве причин родители никогда не говорили о нашей семье, о ее прошлом, о дедушках. Мы жили чисто по-русски, как все в этом огромном интернациональном городе. Время было такое, скрытное, лукавое.
После восьмого класса из-за нужды пошел работать на завод «Станколит» учеником токаря, вечером учился в школе рабочей молодежи, занимался спортом. Это — мое детство. Оно прошло в Марьиной роще, в самом бандитском районе Москвы.
Когда окончил школу, узнал, что я кумык и что это очень плохо. Меня не взяли в престижный институт из-за «плохой» национальности, хотя вступительные экзамены сдал прилично и проходил по конкурсу. То был хороший урок, поучительный… Жизнь делала меня «тюркологом», но я противился. Поступил на вечернее отделение МГУ, закончил географический факультет и там же целевую аспирантуру. За время учебы получил еще несколько хороших уроков: каждый был ударом в одну и ту же точку, каждый служил свою службу… Особенно последний, когда «за просто так» меня чуть не лишили диссертации, оппоненты не брезговали ничем… Спасибо тебе, Москва, за учебу, я не в обиде.
Теперь понимаю, это Всевышний оберегал от соблазнов, проверял на стойкость, не давал озлобиться. В научной работе я специализировался на моделировании процессов освоения Сибири и Севера, почему, ответить не смогу, может быть, мода, может быть, Судьба. Словом, на родину предков я «шел» не сам: о древних тюрках тогда мало кто знал, все говорили о новостройках Сибири. Чуть было не уехал туда.
До аспирантуры я работал в комсомоле и не увлечься Сибирью не мог. Впрочем, не исключено, причина — в моей жене, которая родом из Караганды, она приехала в Москву из Магадана, где жила с родителями, и мы много говорили о Сибири. Однако и «по комсомольской линии» я далеко не ушел, опять «плохая» национальность.
Десятилетиями Москва делала из меня «тюрколога». Правда, один раз не утерпел, взорвался, когда не позволили защитить докторскую диссертацию, пять лет издевались. Я бросил все и стал профессиональным журналистом, благо писать любил. Появилось желанное чувство свободы, но в Союз журналистов меня не приняли, хотя было три или четыре сотни публикаций в центральной прессе и за границей, зато взяли в журнал «Вокруг света», научным редактором, вернее разъездным корреспондентом. На очень интересную работу — в горячие точки. Я видел расстрелянный Баку, потом видел, как осетины жгли дома ингушей в Пригородном районе, потом Чечню во всех ее печальных видах… Многое посмотрел.
Опять же спасибо тебе, Москва, ты учила уму-разуму, дала возможность ездить, копаться в архивах, встречаться с интересными людьми, копить знания и крепнуть духом. Легче стало, когда узнал, что означает моя фамилия, то было первое познание в серьезной тюркологии: я понял, нам нечего бояться, тюрки ничего дурного не делали! Никого не предавали.
Отступить или бросить я уже не имел права, фамилия обязывала стать не просто тюркологом, а «пантюркистом».
— Вас обвиняют в пантюркизме? Кто? Почему?
— Это свое прозвище впервые услышал в редакции «Вокруг света», когда написал очерк о кумыках, потом о карачаевцах. Но что такое «пантюркизм» мне никто не сумел объяснить. Ярлык, который в советское время приклеивали за инакомыслие, в эпоху демократических перемен жил по-прежнему. Ничего не менялось в сознании людей.
И чем злой пантюркизм отличается от доброго панславизма, тоже никто из нас не знает. Удобный идеологический ярлык, его цепляют любому, кто освещает тюркскую культуру и историю не по московским правилам… Любить свой народ, разве это плохо? Писать о нем? Плохо? Ну, что поделать, если я родился тюрком от тюрка, значит, быть мне «пантюркистом», как негру — негром. Не любить свой народ я не умею, и не писать о нем не могу… Негр же не виноват, что родился черным?
Однако ярлык есть ярлык. За «пантюркизм» меня уволили из редакции «Вокруг света», когда вышла книжечка «Мы — из рода половецкого!», на ней закончилась моя журналистская карьера, началась писательская. Вернее, осталась писательская, все-таки за спиной лежали два десятка книг и брошюр, написанных в разные годы. Я был волен, как ветер, взял псевдонимом нашу родовую фамилию — Аджи, которую носили мой дед и прадед, вместо навязанной нам «Аджиев»…
Конечно, можно было побороться, суд восстановит в должности, уверял адвокат. Но ходить по судам безработному тюрку скучно, куда интереснее написать «Полынь Половецкого поля». Дети выросли, мне многого не надо, я привык к скромной, аскетической жизни. Кроме авторучки, у меня и нет ничего.
Так научная работа в области социальной и исторической географии, преподавательская деятельность в вузе, журналистская практика, даже дворовые драки детства, дали мне тот духовный капитал, который помог стать известным тюркским историком. И я не жалею об этом.
— Вы были знакомы с Л. Н. Гумилевым? И вообще, чьим учеником Вы являетесь?
— Лекции Гумилева я слушал, когда он выступал в Москве, в Доме культуры одного секретного научного института, но близкого знакомства с ним, конечно, не было. Своим учителем считаю Василия Федотовича Бурханова, он научил меня главному — сражаться и держать удар. Удивительно стойкий был человек. Не знание, а сила духа была для него главным. Пять орденов Ленина получил человек! И за каждым орденом свой подвиг…
К Гумилеву у меня иное отношение, не столь возвышенное, да, он много сделал, но оценивать его вклад в науку будет Время. Не люди. По-моему, он неполно осветил место тюрков в развитии мировой цивилизации, их роль в становлении славянских и других народов, иные принципиальные вопросы оставил вне поля зрения. Однако осуждать его было бы нечестно, он дал ровно столько, сколько ему позволила цензура. И генералы от науки.
В трудное время работал он. Поэтому я не люблю, когда меня сравнивают с Гумилевым или называют его учеником, это не так. Я есть я, и ни под кого подстраиваться не буду: живу, как тюрк, мой предок, зарабатывая кусок хлеба насущного свободным трудом, пишу, как предки, не думая о цензорах и столоначальниках, от которых был зависимым Гумилев. Для него «тюрки» — предмет науки, для меня — мои предки.
Человек человеку волк, правило современной жизни, никто тебе не должен, потому что ты никому не нужен, учит жизнь. Поэтому сам пишу, сам издаю, сам продаю, сам читаю. И сам страдаю… Кто достоин, тот помогает, это дело его чести: деньги же принадлежат не человеку, а Тенгри, говорили предки.
— Вы считаете себя миссионером? Или посланником?
— Не тем и не другим. Не знаю, кто это. Освещающий дорогу слепому? Или поющий гимны глухому? Миссионер — сеятель истины. Однако посеянное мною легло на камни и всходов не дало, души тюрков окаменели за годы рабства, мои зерна склевывают птицы. В этом я убедился после написания восьми книг, которые остались будто не замеченными: за двенадцать лет ни одну серьезно не обсудили, ни на одну не было квалифицированной рецензии, никто не задал умных вопросов, официальная наука откровенно игнорирует меня и поставленные вопросы.
— Да, наши тюркологи и кипчаковеды не потчуют Вас, это известно, они говорят, что М. Аджи грамотно раскручен. Это правда?
— Сущая. Восемь книг за двенадцать лет, да еще таких громких. Если бы кто-то столько же крутился, наверняка, раскрутил бы себя. Здесь рецепт простой — работай, не надеясь на доброго дядю. Зарабатывай деньги, пиши и издавай сам… А если честно, то у меня опускаются руки, нет, точно, я не миссионер. Бью лбом стену официальной науки, а пробить не могу, значит, мои книги не нужны? Или идея возрождения тюркской культуры не нужна нынешней власти?
Если бы не редкие письма от простых людей, особенно молодежи, честное слово, давно бы сломал авторучку.
—У нас среди интеллигенции модно демонстрировать эрудицию по тюркологии, прочитав или пролистав Ваши книги, например, репликами об Алтае, стременах, седле и т. д. Эти откровения Ваши или на них есть источник?
— Конечно, есть источник. Поймите, если я позволю себе одну единую вольность в книге, не сносить мне больше головы. Кругом же столько «доброжелателей», под микроскопом смотрящих на мои строчки. Сомнительную информацию отвергаю. Только проверенную. Поэтому и придраться к моим работам трудно. Я работаю с книгами, признанными мировой наукой.
По-моему, авторитет в науке завоевывается не креслом, не приказом, а именем.
О тех же стременах, например, или седлах у тюрков я впервые узнал из работ С. И. Руденко, он копал на Алтае и ни разу не использовал термин «тюрк». Цензура! Ученый выпустил солидные монографии по археологии, но защититься смог только по разделу «технические науки»: он не принадлежал к правящему клану и не захотел фальсифицировать историю.
Лучше Руденко, по-моему, археолога нет. Но расшифровать возраст его находок можно, лишь читая, например, «Историю Китая», изданную МГУ. Вот цитата со страницы 78: «С IV в. до н. э. северное царство Чжао переняло у соседей-кочевников (то есть тюрков. — М. А.) их форму одежды (штаны для воинов) и по их примеру стало использовать лошадей для езды верхом, применяя необходимые для этого седла, стремена и т. п.».
Так кто придумал стремена и седла? Китайцы, написано в «московской» истории. И таких примеров сотни…
На моем рабочем столе перебывали сотни книг. Скажем, чтобы написать «Тюрки и мир: сокровенная история», проанализировал полторы их тысячи, список основных из них прилагается к каждой главе. География — наука аналитическая, точная, используя ее методику, я пришел к выводам, для «официальных» историков малоубедительным, как говаривал о моих книгах О. Сулейменов… Что тут скажешь? Ничего.
Надумаю защитить диссертацию, сделаю это через сорок лет, когда в тюрках, как когда-то в евреях, угаснет дух раба. До тех пор буду водить вас по пустыне. Мне как раз будет сто лет.
Ноябрь 2004 г.