Алтайдын Чолмоны

Гнездовье Йолло-Куш

20.04.2018

Открывая новую рубрику «Друзья Алтая» в «Роднике», мы хотели бы добрым словом вспомнить людей, которые любили наш горный край и живущий здесь народ. Предоставить читателям возможность познакомиться с путевыми очерками и рассказами о Горном Алтае, написанными ими.

В 2012 году 15 января ушел из жизни Витольд Донатович Славнин, томский ученый, краевед, археолог, этнограф, писатель. Участник и руководитель ряда археологических экспедиций на севере Томской области, в Ниженем Приобье, Прииртышье, Южном Зауралье, Хакасии и Горном Алтае, где им было открыто немало ценных археологических памятников.
Большое внимание Витольд Донатович уделял в своих научных изысканиях вопросам освоения Сибири, культуре и мировоззрению коренных обитателей этого обширного края. Начал издавать серию буклетов «Народы Сибири». «У меня скоптлся большой этнографический фонд по кумандинцам и Горному Алтаю»—говорил он в одном из интервью.
Нашим читателям, думаю, будет интересно, что Витольд Донатович родился в 1943 году в поселке Чаган-Узун Кош-Агачского района Горно-Алтайской автономной области. Его родители в 1942 году работали на рудном прииске. С детсва помнил алтайский язык. Родители—потомственные сибиряки из старого дворянского рода. Предки прибыли в Сибирь из Москвы в конце 16-го века и из Петербурга в первой половине 18-го века.
Супругу Витольда Донатовича доктора исторических наук, профессора Людмилу Ивановну Шерстову хорошо знают на Алтае как исследователя бурханизма. В издательстве «Ак Чечек» Республики Алтай была впервые издана ее книга «Трагедия в долине Теренг»
Публикуемые сегодня очерки Витольда Донатович Славнина связаны со временем, когда он работал в археологических экспедициях вблизи села Ело Онгудайского района. Хотелось бы отметить, что раньше они нигде не печатались.

Светлана Кылыева

Гнездовье Йолло-Куш

В давние-давние времена, говорят, обитали в Горном Алтае огромные волшебные птицы—Кан-Кереде или Кан-Гере и Йолло-Куш. С Земли взлетая, Солнце и Луну крыльями закрывали. Полет их молнии подобен был, клекот по Земле раскатами грома разносился.
Благая и мудрая Кан-Кереде над всеми пернатыми владычествовала, в горние выси к Кудай-Бурхану вестником летала. Суровая сестра ее Йолло-Куш алтайские дороги, горные прходы с запада на восток от пришельцев охраняла, над Урсульскою широкой степью кружась. Оттого и имя ей Йолло-куш—Птица Путей.

Никому не позволено было на левобережье Катуни-матери переправляться—ни людям, ни скоту. Камнем падала с небес на нарушителя громадная птица, когтила и утаскивала в генздовье свое—глубокую пещеру в отрогах Семинского хребта у истоков речки Йолло. Тем и питалась.
А в укромном урочище за перевалом Семис-Арт, на быстрой речке Каярлык, стоял одинокий шестиугольный аил. Жили в нем мальчик-сирота с дряхлой бабушкой—тихо и незаметно. Скот помаленьку пасли, запретных ест избегая. Но от судьбы не уйдешь. Не уследила за коровами старушка, не углядел мальчик—каменный нож в это время делал. Переправилось стадо через Каярлык, очутилось во владениях Йолло-Куш—там, где в наши дни стоит село Ело. Следом за коровами—бабушка: время дойки подошло. Устроилась доить, старой коровьей шкурой накрылась: не увидит птица человека, а скотину, глядишь, и не тронет. Не успела старушка первой струйки молока из вымени коровьего выжать—заметила ее Йолло-Куш. С грозным криком сверху обрущилась, ухватила гигантскими когтями вместе со шкурой—на глазах у внука вдаль унеслась. Тот с противоположного берега наблюдал, ничего поделать не мог. Да и что он сумел бы—недоросток?!

Поплакал-погоревал круглый сирота—и стал думать, как отомстить за бабушку беспощадной птице. По всему Алтаю бродил, товарищей искал. Где-то нашел двоих, втроем к пещере Йолло-Куш направились. Несколько бычков туда подогнали, у гнездовья забили. Стали мясо на длинные веревки ривязывать, в провал опускать. Рассчитывали: схватится птица за мясо—мы ее наружу вытащим, все вместе как-нибудь убьем.

Но попались мальчику в товарищи «кара сагышту кижилер»—люди с черными душами. Привяжет он мясо, спустит в пещеру—те незаметно веревку обрежут. Йолло-Куш угощение проглотит—нового ждет, и так раз за разом… наконец, додумался сирота: донага разделся, сам кусками говядины обвязался, попросил приятелей себыв темную пасть горы сбросить. А предателям только того и надо: обрезали канат и ждут сидят,чем все кончится.

Очутившись на дне пещеры, герой наш не растерялся. Из мясной обвязки скоренько выпутался, в темноту скользнул, под крыло Йолло-Куш забрался, меж перьев запрятался. Враг кровавую пищу клюет—мальчик из-за браслета на плече каменный свой нож вынимает. Нож не простой, волшебный: из грозового камня «дьяда-таш» выточенный.

Под левым крылом, над сердцем Йолло-Куш затаившись, принялся сирота птицу тревожить, ножом колоть. Та от боли про еду забыла, из пещеры вылетела, разгневавшись, между делом предателей растерзала, останки в пропасть уронила, По всем трем Мирам кругами понеслась вместе с мстителем.

Туулу Алтай весь облетела, на оборотную сторону Земли, населенную страшными духами-курмесами, заглянула, к самому Солнцу поднялась, к порогу золотой юрты Курбустана-творца. Перья опалила, к Земле устремилась. Но лишь на вершине Улукум, у гнездовья, уселась Йолло-Куш—нож мальчика сердца ее достиг, тут же умерла птица. Стали лбди в горах Алтаявезде невозбранно селиться, говором и мычанием урочища заполнились. Но и захватчикам в здешние земли путь теперь не заказан—без присмотра грозной Йолло-Куш.на защиту встал сирота—вмиг повзрослевший, в могучего богатыря превратившийся. Вселенскую птицу победив, бессмертие он получил, принял имя Ирбизек—Барсу Подобный.

Великая Кан-Кереде, потерявши сестру, опечалилась. Покинуть Средний Мир надумала, да и сгинула навсегда, неведомо куда улетела. Остались вольные твари земные без мудрой царицы, легкой охотничьей добычей сделались.

Молодой же воин-кезер Ирбизек такой богатырской силой-мощью налился, что Земля его с трудом носить стала: в тропу по колена утопал, в каменные плиты по щиколотку проваливался. Когда шел—горы шатались.Коня себе под стать никак отыскать не смог: самый матерый жеребец под его ладонью наземь валился, жизни лишившись. Отчаявшись, лег богатырь на землю, задумался да уснул. Приснился ему вещий сон, открылось, где и как коня раздобыть.

Пробулился Ирбизек, отправился в урочище Тюмечин, где над широкой долиной бурного Урсула возвышаются четыре гоушки-межелика. Поднялся кезер на вершину третьей—священной—горы, и видит: на чистой поляне под белой Березой-кайын каменное корыто с родниковой водой стоит. Волшебный конь Аргымак к березе привязан—взнузданный, заседланный, с золотым султанчиком на лбу. Тихо заржал, поприветствовал богатыря. Обрадовался Ирбизек чудесной находке, к инходцу кинулся, ладонь свою тому на холку возложил. Пал на епредние ноги Аргымак и промолвил по-человечьи: «Слишком тяжел ты, хозяин! И мне тебя не унести!».

Загоревал тут богатырь, заплакал от неудачи, а потом разгневался на себя. Да таково сильно, что схватился руками за бока и разорвал сам себя пополам. «Вот—говорит,—теперь-то уж легче буду, поднимешь!». Две могучих руки остались, нога только одна. Но ис одной Ирбизек ловко управился—вскочил а коня, помчалсял юдей Алтая о врагов защищать. С той поры повелось: как нахлынут на Алтай чужаки-грабители, как начнут одолевать алтайцев несметной силой—появляется перед ними Аргымак сияющий с одноногим Ирбизеком в седле. Разгоняют, побивают недругов—и вновь исчезают, до следующегораза. Так случилось в восемнадцатом столетии, когда к Горному Алаю с юга подступали китайцы,а сзапада беспокоил бесконечными набегами свирепый казахский султан Кочкорбай.

В последний раз, сказывают, Ирбизек-кезер объявился в начале двадцатого на службе у братьев Кульджиных: ецената и просветителя Аргымая и Манджи, чуть было не ставшего депутатом Государственной думы в Петербурге, В гражданскую войну одноногий богатырь, говорят, сражался скрасными вместе с Манджи на монгольской границе и исчез, когда тот погиб…
Легенду эту поведал мне названный брат мой, ярлыкчи Штан Бабаков, еще в первое лето наших работ в Горном Алтае. Показал далекую гору Улукум, где якобы гнездилась фантастическая птица Йолло-Куш. На круто стесанном с юга голубовато-сером силуэте горы, у самой вершины, явственно виднелось большой ярко-белое пятно. Друг объяснил: любили Йолло-Куш восседать на пике, наблюдая за подвластными ей землями. Подолгу сидела. Белизна на далеком склоне—не ледник, а ее окаменевший помет.

Объезжая верхом окрестности летней высокогорной стояянки побратима близ горы Улукум, высоко над головой мы видели большую темную расселину. Ту самую пещеру, где было гнездовье крылатого стража. Уже тогда мне прямо-такизогорелось забраться туда когда-нибудь, и пещеру обследовать, и, если удастся, посмотреть—что это за белый след на вершине. Тогда же Штан указал мне полузаметную горную тропу, ведущую туда и доступную для всадника. Но разведочная глазомерная съемка, а потом и раскопки в Тюмечине съедали массу времени, и я отложил исполнение мечты до лучших времен…

Такая пора наступила лишь через два года, по завершении студенческой археологической практики, когда мы продолжили работы впятером, в мужском составе.
Составляя план надмогильных сооружений эпохи бронзы мужду третьим и четвертым останцами-межеликами в обширном урочище Тюмечин, я снова наткнулсяна памятный знак, оставленный, по преданию, одноногим Ирбизеком. Между двумя прямоугольными оградами из каменного плитняка простиралась двухметровая гранитная плита, выступающая из разнотравья и обильных здесь эдельвейсов. Ее как-то показал мне Штан вначале аншего знакомства. Посередине плиты под косыми лучами солнца четко обрисовывалось плоское углубление чуть ли не метровой длины—точь-в-точь след мягкогоалтайского сапога. След легендарного богатыря, когда он, поднимаясь на святую гору, продавливал камень как мягкую грязь.

Все всколыхнулось в душе. Развернулся на запад—над тающей в мареве грядой Семинского хребта зазывно манит делекое белое пятнышко «насеста Йолло-Куш».
Пронзило: если не сейчас—то когда?!
Наутро, оставив руководящие указания остающимся ребятам, седлаю коня, увязываю в торока сверток с припасами и «чайной баночкой». Все бы ничего, да вот мой привычный мерин Машка—разумный, спокойный, рысистый—сильно повредил некованое в алтайской манере копыто. Первую помощь оказали; сейчас он должен отдыхаь от трудов праведных. Приходится готовить к неблизкому путешествию нервного и капризного Мишку, с которым отношения у меня никак не складываются. То он сбросит меня в совсем нежданный момент, то надуется, не позволяя каследует затянуть подпругу, то норовит куснуть за сапог на рыси. Но, лукавец, демонстрирует при этом вселенскую любовь и готовность безупречно слушаться поводьев и шенкелей. Ну, что ж поделаешь—у каждого свой норов. Авось на дальнем прогоне не станет выкидывать никаких фортелей—умен, безобразник!

Прщаюсь, пришпориваю лошадь—«Чы-ы»,—и галопом (для форсу!) мчусь к Урсулу. Перебредаем реку, пересекаем село Ело, провожаемые озорным: «Орус чичке-пут (Тонконогий русский)» местных сорванцов. Шутливо грожу им: «Дьарабас, дьакшы эмес (Нельзя, нехорошо так)!»—и неспешно спускаюсь к мосту через речку Ело (все же Йолло, как на старых картах!). Короткий пологий подъем—имы на Ябоганском тракте. Теперь—прямо на запад, в урочище Йолло-Бажы и далее, к вожделенной горуУлукум…

Вот и недалекий знаменитый перевал Большой Притор. Справа, с севера, над дорогой нависает отвесная скальная стенка невероятной высоты. Слева, с юга, сразу за обочиной глубоко вниз уходит крутейший речной каньон, за которым величаво высятся отроги Теректинского хребта. На зажатую меж гор долину верхней Ело с Большого Притора открывается изумительная панорама.вдали—теперь уже ближе—маячит блистающее белое пятно…

Из-под скалы, давшей имя перевалу, сочится и разливается вплотьдо дороги родник. Спазу у его выхода на свет растет лиственница-невеличка, ветки которой увязаны пучками длинных белых лент—«кыйра, ялама». И алтайцы, и все проезжающие оказываю таким образом почтение Хозяину Перевала, подстраховываясь о возможной беды. У меня нет с собой нетронутой белой ткани. Обхожусь двумя пучками конских волос, взятых из Мишкиной гривы. Повязываю на тонкую веточку, пью из горсти ледяную родниковую воду, некоторое время молча стою, испрашивая у Каан-Алтая доброго пути. Надуше посветлело, прибавилось ощущение будущей удачи—можно двигаться дальше, до следующего перевала. К побратиму на летник заезжать не собираюсь—он шибко болен после побоев, полученных из-за наших с ним научных контактов. Неловко бередить душевную рану, сам обойдусь.

Часа два еду в одиночестве. Тракт пустынен—ни машин, ни всадников. Еще через какое-то время с северного склона спускается конный, следом—славненький такой стригунок в длинных ногах путается, поспешает. Поравнялись—узнаю тут же: Штанова жена Тайне! Весело улыбается, приветствует: «Якши лэр!». Отвечаю: «Якши, якши! Слерде не табыш бар?» (какие, спрашиваю, новости у вас?). Оказывается, нынче по весне ушел в армию Штанов старшой Ангчы (по-русски—Охотник), младшие парни пасут овец в горах, у дочери—красавицы Лиды—родился сынок. Штан, несмотря на недомогание, подался в Каракол—руководить свадебным обрядом, Должен сегодня вернуться—Тайне как раз за хлебом в село отправилась. Коли смогу заехать на летник—оба рады будут, арачка в кожаном тажууре для гостя найдется…

Вскоресворачиваю с тракта к заветной тропе на Улукум. Конь мой было заартачился: назад пятится, фыркает, головой мотает, удила грызет. Не желает, видно, с укатанной мелкой щебенки на голый камень перебираться. Пришлось в трензеля взять, силу применить, окрик. Взбрыкнул Мишка, заплясал—но пошел, куда надо.

Поначалу путь наш достаточно широк, удобен, хотя и забирает все круче к небу. Тракт внузуужу кажется светлой лентой, извивающейся на пестром фоне. Гора Улукум все ближе, все больше загораживает дальний обзор. Боковым зрением улавливаю ориентир: справа над тропой торчит невысокая кедрушка с замысловато сплетенными в пучок ветвями—наподобие миниатюрного «дерева на дереве», по-алтайски «кам-тыт» (шаман-дерево). Отворачиваю мерина к северу, к пещере Йолло-Куш (туда сегодня не полезу, некогда), под которой горная стежка сужается и переходит на крутой склон нужной мне горы нешироким уступом. Теперь-то уж не очень далеко осталось—все вверх да вверх. Интересно мне, сколь далеко удастся проехать верхом, непридется ли скоро спешиваться? Но еду пока—и ладно, там видно будет. Лошадь ведет себя прекрасно, осторожно и умело прощупывая копытом путь. Я не понужаю, не тороплю: подъем продолжителен и нелегок. Выступ тропы ужался до предела: правое колено трется о скалу, левое зависло над многометровой пропастью. Жутковато, по правде сказать—но полагаюсь на Мишкину удачу. Выпростал ступни из стремян—на всякий случай.

И вдруг… Откуда нивозьмись, из-под камня перед мордой лошади, распустивирокезныйхохолок и проверещав громко, выпорхнул удод! Что ж он потерял-то здесь, на высоте?!
Конь испуганно фыркнул, прянул, осел на задние ноги…левое копыто сорвалось с тропы, мишка потерял опору, забил передниминогами,цепляясь за воздух. Миг—мир перевернулся… Летим в провал… Удар—и тьма…

Очнулся с мыслью: Боже мой, а как же лошадь?! Ежели убилась—мало, что невероятно жалко, так и заплатить-то за потерю нечем: в Теньге, где брал,—пятьсот рублей конь, да сто рублей седло. Нет таких денег теперь!

Пошевелился—больновато, норуки-ноги двигаются, шея поворачивается, крови, вроде, большой нет. Только из носа, из глубоких царапин на руках. Стало быть, опять уцелел! Глянул вверх—ого! Метров тридцать летел! Если бы не курум, у начала густо заросший колючим рододендроном—конец.А так—обошлось, кажется. Сам-то, пожалуй, непокалечился. Сообразил: первые метров двадцать пять—«свободное падение», потом шмякнулся на упругий «матрац» зарослей, пробороздил, исцарапавшись, еще метров пять—тормознулся, отключился. Ладно, что догадался загодя избавиться от стремян—летели мы с конем порознь, «не мешая» друг другу. В таких случаях хуже нет, чем запутаться в стремени—и для себя, и для коня. Так все-таки, где он, что с ним стряслось?

Аккуратненько приподнимаюсь, тяну шею вниз. Там, еще в метрах тридцати,—неширокий, короткий распадочек с ручейком и зеленой травкой. И Мишка! Цел-невредим, седло, конечно, под брюхом, щиплет себе подножный корм. Господи, счастье-то какое! И его, видно, спасло переплетение веток маральника, потом, видно, как-то извернулся и съехал по осыпи под гору. Ну, как бы-то ни было—оба живы-здоровы, можно дальше действовать…

Туда, где были—не забраться, возвращаться и повторять маршрут—ни времени, ни особого желания нет. Постанывая-покряхтывая, выскребаюсь из веток-колючек. Где на пятках, где на заду скользя, спускаюсь к ручью и лошади, Мишка оторвался от своего занятия, поднял морду, потянул ноздрями в мою сторону. Тихонько, жалобно заржал, шагнул мне навстречу, чуть припадая на переднюю правую ногу. Обнюхал, уложил тяжелую голову мне на плечо, тяжко вздохнул. Постояли, обнявшись, некоторое время. После расседлались-заседлались, даи поехали назад, домой. Не задалось нынче достигнуть заветного места—в другой раз получится…

Темнеет уже. До экспедиционного «стойбища» сегодня, видимо, не добраться. Стоит все-таки заехать в летник названного брата, в теплом аиле переночевать. Дорожка туда от тракта торная, да и не особенно высоко расположилась стоянка—на уютном перевальчике. Так и сделали.
Мишку освободил от сбруи, спутал, пустил к здешним коням—кормиться, отдыхать на воле. Штан с Тайне, улыбаясь, встретили меня у входа в небольшой шестиугольный аил, срубленный из тонких бревен. Дальше все—по распорядку: холодный, терпкий чегень с дороги, соленый листовой чай со сливками и вкуснейшим талканом, неизбежный подкопченный сыр-курут. Снова чай—теперь уже без ячменного толокна. После всего—задушевная беседа за деревянным бокальчиком-чочойкой с теплой, кисловатой аракой (молочной водкой). Пригубливаем поочередно, передаем «визави», разговариваем. Заметно постарел побратим, исхудал. В узких черных глазах, добрых и умных, не проблескивает привычная веселаялукавинка. Но виду старается не показывать—по-прежнему приветлив и внимателен.

Он еще при въезде моем на стоянку заметил, что конь мой сбоит, одежда порвана, физиономия побита-поцарапана. Поинтересовался, что стряслось. Пока я излагал ему свою эпопею—не проронил ни слова, толькосочувственно кивал. Один раз, прада, спросил: «Ты, Танатович, кам-тыт проезжал? Ничего не делал?» Услышав ответ, укоризненно покачал головой и назидательно произнес:«Арчыном (горным можжевельником) окурить надо было, арачкой сбрызнуть. Или уж конский волосна злое дерево повязать. Не сделал—вот беда и случилась! Удод—тоже «кара неме» (черное что-то, нечисть), всегда смерть накликает!» Тут же, пока я продолжал рассказ, полез за стреху над почетным местом, достал две сухие веточки священного арчына, протянул мне.

Так, за добрым разговором под слабенькую арачку и треньканье топшура прошла ночь. Ложиться ни к чему—солнце вот-вот встанет, ехать пора. Подопечные, поди, заждались. Приторочив к седлу гостинцы, вскочил на пришедшего в себя Мишку. Распрщались сердечно. Как оказалось, на годы…
А на Улукум-то я все-таки залез, учтя прежние промашки. Увидел «гуано Йолло-Куш». Правда, много позже. Стоя на крохотной площадке под вершиной, разглядывал, щурясь, небывалой мощности выход белого кварца, сверкавший под утренними лучами и заметный на многие версты от горы.
В пешере же так и не побывал. Не сложилось…

Витольд СЛАВНИН