Настройки отображения

Размер шрифта:
Цвета сайта:
Ностройка изображения
Ностройка изображения

Настройки

Алтайдын Чолмоны

Его каждый помнит по-своему

12.01.2018

Когда умирает человек, хочется запомнить, прежде всего, его человеческие черты. К плодам трудов его мы всегда можем обратиться и после, а вот человека не стало…

Д. С. Лихачев

Я знал Лазаря еще с Шебалинского интерната, а в последние годы его жизни мы общались едва ли не ежедневно. Тем не менее, не могу назвать себя его близким другом, как бы мне этого не хотелось. Просто для этого не сложились жизненные обстоятельства: учились мы в разное время и в разных учебных заведениях, да и потом каждый занимался своим делом. Но точек соприкосновения было сколько угодно, не так уж велик наш город, как и круг людей, близких по духовным устремлениям.
Впрочем, кроме взаимопонимания, интереса и уважения друг к другу, нас сближало еще одно общее увлечение, надо сказать, универсальное для всех уровней общественной и бытовой жизни во времена так называемого застоя. Конечно же, речь идет о явлении, без которого не обходился тогда ни один вид человеческого общения, ни одно общественное мероприятие — от свадеб и именин до научных конференций и партийных съездов. Встречи и расставания, банкеты, приемы, юбилеи, чествования и т. д. нельзя представить без обильных застолий и потому пристрастие к горячительным напиткам было в те годы, можно сказать, явлением общенародным.
Это была наша история, и было бы недостойно наводить на нее современный лоск. Недаром кто-то очень точно заметил, что мы не только жертвы застоя, но и его дети…
Поэтому судьба Лазаря, как и судьба всего нашего поколения «шестидесятников», неотделима от своего исторического контекста и, может быть, на этом фоне для потомков станут более понятными многие преждевременные потери, невостребованные таланты, неосуществленные идеи и произведения.
Без такой «увертюры» мне было бы трудно начать свои воспоминания хотя бы в силу убежденности в том, что мы, друзья и товарищи Лазаря, знавшие его не одно десятилетие, должны быть наиболее объективными и стараться избегать мифотворчества — этого непременного спутника воспоминаний. Дело в том, что возможно бессознательно, в объект воспоминаний их автор часто вкладывает свои комплексы. Вольно или невольно он видит то, что хочет, может, а точнее, что ему дано увидеть в силу наследственности, воспитания, наклонностей, профессиональной привычки и даже меры личных амбиций. Другими словами, воспоминания одного человека очень редко дают цельное представление о личности, которая всегда оказывается богаче и многогранней, чем об этом может поведать один очевидец. Каждый запоминает своего героя по-своему.
Тем более, что поводов для мифотворчества в жизни Лазаря было хоть отбавляй. Человек неистощимой фантазии, острого ума и искрящегося юмора, он и дня не мог прожить без шутливых розыгрышей, мистификаций и экстравагантных выходок, совершая их не в ущерб своей основной литературной работе, а чем-то даже, на мой взгляд, и во имя ее.
Везде, где бы не появлялся, он, подобно Ходже Насреддину, оставлял после себя кучу легенд, анекдотов и небылиц, из которых не все имели место, но, будучи в духе Лазаря, вполне могли быть и на самом деле.
Помню, в конце 1940-х годов в Шебалинской школе ходила по рукам любительская фотография, на которой Лазарь был снят «под Гитлера»: одна рука поднята в фашистском приветствии, другая засунута за борт кителя, вздернутая голова, высокомерный взгляд, нарисованные углем усики под носом, и, конечно же, как завершающий мазок, — знаменитый, до глаз, гитлеровский чуб. Образ чаплинского масштаба! Он и сейчас, через полвека, стоит у меня перед глазами. Надо сказать, что в те безумные годы подобные шалости были далеко небезопасными.
Или другой его легендарный номер, с блеском исполненный там же — в Шебалинском интернате. Не то с помощью стакана горячего чая, не то еще каким хитроумным способом, Лазарь зашкалил градусник до предела, закатил глаза и, разведя мыло, стал пускать пену изо рта. Ополоумевшая от страха за его жизнь дежурная воспитательница ударилась в панику и, поскольку в те времена машин «Скорой помощи» не было и в помине, подняла по тревоге старшеклассников, многие из которых были в курсе розыгрыша.
Те небрежно бросили на байковое одеяло тело своего «больного» товарища и шумной толпой помчались по направлению к больнице, едва поспевая за ретиво мчавшейся впереди грузной воспитательницей. Только у самых дверей лечебного заведения терпение «мнимого больного» истощилось, и он вместе с друзьями разразился хохотом. Наставница, конечно, обиделась, но ненадолго. Вообще шутки Лазаря всегда были безобидными и смешными настолько, что не поддаться их юмористическому настрою могли только очень черствые люди.
Некоторые свои «номера» Лазарь долго и тщательно готовил, справедливо считая, что удачный экспромт тем неожиданней и эффектней, чем лучше он продуман и отрепетирован. Надеюсь, что мои соавторы по этой книге припомнят не один подобный случай из репертуара нашего героя, которые, вместе с его литературными миниатюрами и графическими рисунками-шаржами, достаточно полно представят широту его натуры и талант истинного человеколюбия.
Я же не могу не припомнить еще один классический лазаревский шедевр, который слышал не один раз от самого автора. Кстати, рассказчиком и интерпретатором своих же собственных проделок он был и остался непревзойденным.
Так вот, в голодные студенческие годы в Москве ему неожиданно прислали гонорар на кругленькую сумму. Получать его пошли вместе с земляком-сокурсником. Далее рассказывает сам Лазарь:
— Получили, вышли на улицу. Я бегу, он бежит. Я смеюсь, он смеется. Что ни говорю — со всем соглашается. Проходим мимо консерватории, вижу объявление — концерт симфонической музыки, только начался. Я раньше сроду на них не бывал.— Зайдем,— говорю. Он головой кивает. Купили дорогие билеты, зашли в зал, заняли свои места. Сидим, слушаем… Немного погодя осмотрелся, люди вокруг сидят серьезные, внимательные, в такт головой мотают, вроде как соглашаются с дирижером, некоторые и вовсе глаза закрыли, будто спят.
Взглянул на земляка — он сидит прямо, неподвижно, как каменный кезер в Курайской степи, глазом не моргнет, будто музыка его не касается…
В антракте вышли в фойе. Там обычно люди ходят по кругу, обсуждают концерт, впечатлениями делятся — в этом месте хорошо звучит, в другом — хуже… Мы тоже пристроились, пытаюсь друга в разговор втянуть, мол, оркестр-то не так уж и плох… А он на весь зал заявляет:
— Нет, этот симпоний мне совсем не нравится. Пойдем лучше в ресторан! Весь круг остановился, на нас смотрят. Что ж¾ Пошли в ресторан, у самого от голода в животе урчит.
Но, думаю, потерплю. Пришли в «Прагу», сели за столик. Я с официантом долго и солидно обсуждаю меню. Вежливо по-алтайски спрашиваю земляка — фазана в сметане или уточку в апельсиновом соку закажем? Он от голода совсем терпение потерял:
— Кас, кас закажи! — говорит.
— А что это? — переспрашиваю учтиво по-русски, будто не понимаю, о чем идет речь.
— Гус, гус, говорю, давай! — заорал он так, что официант попятился от стола…
Конечно, мой рассказ не передает и сотой доли комического эффекта ситуации. Надо было слушать самого Лазаря, прирожденного артиста-комика. Жаль, что в свое время никто не догадался записать его на пленку. Совершенно бесподобно он строил диалоги, используя акцент (почему-то кавказский) и виртуозный винегрет из смешанного русско-алтайского словаря. Язык его персонажей выдавал своих носителей с головой, сразу же указывал на его возраст, образование, характер и даже социальное положение.
Коронным номером Лазаря был этюд о приезде Бориса Укачина на родину и его встрече с С. С. Каташом на площади Ленина. Фантастика, сто раз слышал в авторском исполнении и всегда у него находились такие оттенки и интонации, которые придавали сцене новое звучание. Надеюсь, что другие авторы воспоминаний обязательно воспроизведут этот поистине исторический эпизод.
Остановлюсь еще на одном аспекте многогранной личности нашего героя, который в профессиональном плане мне ближе всего. Речь идет о его оригинальных рисунках-шаржах, которые еще при жизни автора имели легендарную популярность, благодаря чему и сохранились в достаточном количестве.
Начну с того, что поэты и писатели всех времен и народов интересовались рисованием. Из наиболее известных этому виду изобразительного искусства отдавали дань Петрарка, Герберт Уэллс, Стефан Малларме, Виктор Гюго, Фридрих Дюрренмат и даже Рабиндранат Тагор, как это не странно покажется. Из русских назовем только Пушкина, Лермонтова и Маяковского. При этом именно шарж-портрет был в литературной среде самым распространенным жанром.
На досуге, наверное, можно было бы найти психологическое обоснование этому феномену, но в любом случае в основе рассуждения лежал бы тот факт, что письменность вообще начиналась с рисунка и что почерк или любую другую подпись люди оценивают прежде всего с эстетической точки зрения: если почерк небрежный, то это «каракули», «как курица лапой», если хотят похвалить, то говорят — «пишет, как рисует», или еще что-нибудь в таком же роде. Кстати, почерк у самого Лазаря был поистине замечательным.
Интерес к рисованию появился у него очень рано, тому есть масса свидетелей. Но, как можно предположить сейчас, в юные годы ему не представилась возможность проявить и усовершенствовать свой дар, и поэтому его творческий импульс нашел выход в искусстве слова, где возможность самовыражения в какой-то момент оказалась более доступной.
Талантливый человек талантлив во всем и Лазарь очень скоро самоутвердился на поэтическом поприще, но наблюдательность, острый глаз, редкая способность увидеть проявление внутренних качеств человека в его внешнем облике остались. И стали реализовываться в шаржах.
Его графический репертуар достаточно разнообразен, но как и у всякого художника одни образы удавались лучше, другие хуже, но определенный круг, если можно так выразиться, любимых персонажей у него получался всегда. Некоторые «портреты» своих друзей он довел до совершенства, до графической формулы, когда ни прибавить — ни убавить (Аржан Адаров, Борис Укачин, Паслей Самык, Сазон Суразаков, Владимир Яценко и др.). Он умел увидеть в человеке самое главное, его моральный и физический стержень и не его вина, если у кого-то такого стержня не оказалось…
Из общего количества лазаревских рисунков едва ли не четвертая часть посвящена Владимиру Яценко, журналисту, ныне покойному. По своему внешнему облику, природной доброте и простодушию, доходящему до наивности, Владимир чем-то напоминал бравого солдата Швейка. Когда-то Лазарь переводил книгу Чапека и полюбил ее главного героя, по крайней мере частенько цитировал его знаменитые афоризмы. И вот он нашел прообраз своего литературного героя в жизни и как тут не пошутить, не повеселиться, тем более, что местный «Швейк» относился к рисункам весьма благосклонно и даже, кажется, собирал их.
При желании из лазаревских рисунков, по примеру комиксов, можно было бы составить целую биографию Яценко. Жаль только, что большая часть их не предназначалась для публикации, как впрочем, и многие другие рисунки.
Завершая свои краткие и, как мне кажется, весьма ограниченные свидетельства о жизни замечательного жизнелюба и художника, остановлюсь еще на одной редкой особенности его дарования, которая наиболее отчетливо проявилась в главном деле его жизни — литературном творчестве. Речь идет об экологической связи его поэзии с родной природой, о географии его души и творчества. Конечно же, истоки и границы его искусства заключены в Горном Алтае, и только в нем, хотя он писал стихи о разных краях и странах.
Но, в отличие от многих других художников (слова, цвета, звука), Лазарь Кокышев, черпая материал в родной этнической среде, не замыкался в национальных рамках, а видел в ней отражение общечеловеческих проблем, духовных поисков, самопознания и самоопределения. Именно в этом, на мой взгляд, заключается главный назидательный урок его жизни и творчества.
Идут года, время стирает «случайные черты» и бытовые частности. Перед потомками, как из тумана, постепенно вырисовывается чистый и ясный образ алтайского поэта, который, подобно своему великому русскому предшественнику, мог сказать о себе: «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал, что в свой жестокий век восславил я свободу, и милость к павшим призывал».

Владимир Эдоков,
кандидат искусствоведения,
член Союза художников России

ТОП

«Баатырларыс ойгонып калды…»

(Башталганы 1-кы номерде) «Алтын-Эргек» кай чӧрчӧкти сценада «Ээлӱ кайдыҥ» турчыларыла кайлап отурыс. Ол тушта мениле саҥ башка учурал болгон. Кандый да ӧйдӧ сӱнем чыга бергендий, бойымды ӱстинеҥ тӧмӧн ајыктап турум. Топшуур согуп турганымды кӧрӧдим. Ол ло ок ӧйдӧ коштойындагы, алдыгы, ӱстиги телекейлерге јӱрӱп, олордо не болуп турганын, ондогы јӱрӱмди база кӧрӱп турум. Ончо ло бойым

Малдыҥ сӧӧк-тайагыла тудуш јаҥдар

Кыптунак Малды сойгон кийнинде эҥ ле озо этле кожо кыптунакты кайнадар учурлу. Јаак Эки јаакты айрыйла, бирӱзин тургуза ла кайнадар. Оноҥ башка эки јаак јадала, «арткан этти јип салар». Ол тушта этти јизе, курсакка бодолбос. (К. И. Санин) Кары Карыны энедеҥ јаҥыс бӱткен кижи јарбас керегинде албатыда чӱм-јаҥ бар. Оныла колбулу мындый кеп-куучын арткан: «Бир

Јаҥарыс бистиҥ Алтайга јаҥыланзын

Јаҥы Койон јылдыҥ бажында телеҥит јаҥарыс коштойындагы Алтай крайда профессионал студияда јыҥыраганын интернетле «нӧкӧрлӧжип» турган улус уккан-кӧргӧн лӧ болбой. Оны кӧргӧн кижиниҥ база ла катап «Улаган тыҥ!» деп, кӧксине чабынар кӱӱни келер. Бу узак јолды кӱчсинбей, Улаган аймактыҥ кеендикти, узанышты ла спорттыҥ албаты бӱдӱмдерин элбедер тӧс јериндиҥ башкараачызы Мерген Тельденовко, Алтай Республиканыҥ ат-нерелӱ артисттери Марина