Алтайдын Чолмоны

Представители русских элит XIX века объявили себя культуртрегерами, несущими цивилизацию в «дикую Азию»

13.03.2020

     «Избавиться от безусловной гегемонии Москвы было непросто и после принятия деклараций независимости в 1991 году: включенность среднеазиатских республик в общее русскоязычное пространство, экономическая система, замкнутая на внутреннюю экс-советскую циркуляцию на всех уровнях, некогда единая система образования и общий исторический опыт по-прежнему обеспечивали приоритет российско-среднеазиатским отношениям, постулируя как нечто очевидное ведущую роль России в регионе и оставляя «Западу» роль «дальнего зарубежья», которое может лишь инициировать первые этапы «открытия» региона, но не может рассматриваться в качестве надежного долговременного партнера», — рассуждает историк Светлана Горшенина. На этот раз она разбирает представления об особой связи России и Азии и существующем до настоящего времени влиянии Москвы на среднеазиатские республики.

(Продолжение. Начало в 9 номере)

     Российская империя не была отделена от Средней Азии морями, и эта континентальная протяженность воспринималась в XVIII-XIX веках как «естественное» продолжение территорий

Существует представление о какой-то «особой связи России с Азией», ее «праве на нее». С одной стороны, корни этого представления можно протянуть до периода так называемого татаро-монгольского ига, когда все земли российских княжеств оказались включенными во внутренние области империи Чингисхана и его преемников, чьи крайние западные границы достигли Вены. Именно этот исторический эпизод подразумевает афоризм, утверждающий, что «если хорошенько поскребешь русского, то обнаружишь татарина». И именно на это указывали многочисленные антропо-этнографические таблицы XIX века, созданные для иллюстрации расовых теорий, которые однозначно относили русских к категории брахицефалов, где также располагали и представителей татаро-монгольских групп населения. Таким образом, на уровне таксонометрических параметров устанавливалось близкое «родство» русских и «азиатов».

С другой стороны, Российская империя не была отделена от Средней Азии морями, и эта континентальная протяженность воспринималась в XVIII-XIX вв. как «естественное» продолжение территорий, которые должны находиться под российским влиянием или же входить в Российскую империю, неуклонно раздвигающую свои границы на восток и на юг. Тем более что Туркестан воспринимался как потенциально бедная колония с чрезвычайно «варварским» населением, практикующим рабство и баранту (разбой), чье «усмирение» не входило в планы великих держав. Впоследствии многочисленные политические договоры закрепили за Россией приоритетное право на близлежащие восточные и южные территории.

    Укреплению мифа об особой связи России и Средней Азии способствовали модные в то  время теории об арийском или туранском происхождении русских

Вместе с тем, в глазах западных элит русские были такими же «азиатами», как и населяющие Среднюю Азию народы, что якобы «гарантировало» более мирную и более «продуктивную» колонизацию, а также более быстрое обрусение завоеванных территорий. Многочисленные западные обозреватели XIX века ставили в пример своим соотечественникам этот «особый — мягкий и дружественный — колонизаторский талант русских». Однако это констатация одновременно увеличивала дистанцию между «подлинными» европейцами и русскими, которые в Европе не воспринимались как достаточно европеизированная нация, несмотря на то, что многие представители русских элит объявляли себя культуртрегерами, несущими европейскую цивилизацию в «дикую Азию».

Укреплению мифа об «особой связи» России и Средней Азии способствовали также и многочисленные модные в то время теории об арийском или же туранском происхождении русских, чья «прародина» якобы располагалась или где-то на высотах Памира, или же на просторах Мавераннахра. В обоих случаях, в свете этих противоречивых теорий Россия не завоевывала регион, а «возвращалась к своим истокам», на «свою собственную» — если смотреть в исторической перспективе — территорию, но уже «облагороженная» жизнью в северных широтах, где, согласно мыслителям того времени, только и могла развиваться настоящая цивилизация. Неотделимость «срединного мира»/«Евразии»/России от Средней Азии доказывалась при помощи различных теорий российскими философами, писателями и политиками (в частности, Р.А. Фадеевым, Н.Я. Данилевским, В.И. Ламанским, П.Н. Савицким), чьи идеи были воскрешены в евразийских построениях А.Г. Дугина.

Политические элиты Советского Союза, унаследовавшие от Российской империи среднеазиатские территории, постарались, с одной стороны, всячески акцентировать разницу между советскими среднеазиатскими республиками и приграничными территориями (в частности, путем кодификации и создания специфического для каждой республики литературного языка, отличного от языка приграничных несоветских соседей). Изолировав таким образом среднеазиатские республики от соседних стран и сделав их практически невидимыми для сторонних наблюдателей, они смогли также направить все потоки разнообразных связей исключительно в сторону «центра» (главным образом, Москвы и Ленинграда). Политика «коренизации» 1920-х гг., способствовавшая созданию новых среднеазиатских элит, лояльных советской власти, также закрепляла это центро/руссостремительное движение.

Избавиться от безусловной гегемонии Москвы было непросто и после принятия деклараций независимости в 1991 году: включенность среднеазиатских республик в общее русскоязычное пространство, экономическая система, замкнутая на внутреннюю экс-советскую циркуляцию на всех уровнях, некогда единая система образования и общий исторический опыт по-прежнему обеспечивали приоритет российско-среднеазиатским отношениям, постулируя как нечто очевидное ведущую роль России в регионе и оставляя «Западу» роль «дальнего зарубежья», которое может лишь инициировать первые этапы «открытия» региона, но не может рассматриваться в качестве надежного долговременного партнера.

Потребовалось более 20 лет, чтобы понять, что многие позиции, ранее безоговорочно занятые Россией (в частности, такие как научно-исследовательская деятельность, образование, строительство), могут быть с неменьшим успехом заняты Турцией, Китаем, Южной Кореей, США или странами Западной Европы.

     Бурные обсуждения вопроса о колониальности российско-советской истории ведутся в непрерывном режиме с разных точек зрения

Вопрос о наличии или отсутствии колониального эпизода в российской/советской истории, к сожалению, до сих пор является одной из болезненных проблем российской и среднеазиатских историографий, размышлять о которой тем более сложно, что этот вопрос напрямую связан с политической ситуацией.

Например, при первом президенте Узбекистана Исламе Каримове, когда был взят курс на максимальное дистанцирование от России, рассуждения о колониальном характере русского и советского присутствия всячески приветствовались и приобрели статус государственного дискурса, отвергающего скопом все позитивное, что когда-либо было реализовано при русско-советской власти. В настоящее же время, когда второй президент Узбекистана Шавкат Мирзиёев инициировал радикальное сближение с Россией на всех уровнях, говорить о российском колониализме с официальных трибун стало практически невозможно, тем более что в самой России этот исторический эпизод категорически не определяется в этих терминах.

При этом бурные обсуждения вопроса о колониальности или неколониальности российско-советской истории ведутся в непрерывном режиме с разных точек зрения практически с самого момента завоевания туркестанских ханств, и к настоящему моменту уже были отработаны (даже в рамках исключительно советской и постсоветских исследовательских школ) различные интерпретационные ходы, которые предлагали оценивать российский колониализм XIX — начала XX вв. то как «тюрьму народов» (1920-е гг.); то как «наименьшее зло» перед лицом более чем возможного в прошлом завоевания региона Англией и в сравнении с локальным «феодализмом» (1930-е–1950-е гг.); то как «благо» (1960-1990-е годы), настолько безусловное, что сам термин «завоевание» был заменен на дружественное «присоединение», подразумевающее, что большинство населения региона сами просили вступить в российское подданство. При этом зачастую забывались оценки непосредственных участников военных действий и колониальных администраторов, которые без обиняков говорили именно о завоевании Туркестана и о колониальном характере этого генерал-губернаторства.

Обсуждения же советского строя как колониального в этом контексте не возникало, так как советский дискурс начал формироваться именно как антиколониальный и эта антиколониальная риторика сохранялась, иногда с серьезными модуляциями, практически на протяжении всего советского периода, хотя в позднесоветское время концепция «империи» постепенно приобретала все более и более положительное значение. Именно эта особенность Советского Союза, культивировавшего антиколониальный язык и в первую очередь по отношению к Российской империи, подталкивает сегодня исследователей к размышлениям о советском периоде как постколониальном и, соответственно, о постсоветском периоде как пост-постколониальном.

     Историография в Средней Азии колеблется между утверждением преемственности с советской матрицей и идеей разрыва, подразумевающего осуждение русско-советского колониального господства

Вместе с тем не нужно забывать, что постсоветское пространство вышло из состояния относительно полной изоляции всего два с половиной десятилетия тому назад. Интернационализация исторических исследований в области российской, советской и среднеазиатской историй, ставшая возможной благодаря новой политической реальности, привела к применению иных эпистемологических подходов. Постколониальные исследования, появление которых связывается для многих с именем Эдварда Саида, сегодня можно отнести к числу новых, недавно сформировавшихся научных рамок для исследований отношений между «центром» и «периферией» в Российской империи и Советском Союзе. Однако попытки применения этих постколониальных рамок в российских, советских и среднеазиатских исследованиях за последние два десятилетия увенчались весьма ограниченным успехом. Эта трудность обусловлена различиями в понимании исследователями прошлого этого региона как колониального или нет. Подобные контрастные оценки касаются не только периода Российской империи, но и Советского Союза, что находит отражение в дебатах о советских национальностях. Сложилось противостояние между сторонниками идеи, определяющей Советский Союз как многонациональное интегрирующее государство с позитивной дискриминацией, и их оппонентами, рассматривающими его как империю и применяющими постколониальные теории к России/СССР.

Сложность ведения дискуссий на эту тему также связана и с сопротивлением постсоветской интеллигенции постколониальным подходам, которые систематически отвергаются в пользу так называемого «русского партикуляризма».

Эта область исследований также компрометируется непростой историей выработки национальной драматургии в Средней Азии, где школьная и академическая историография колеблется между утверждением преемственности с советской матрицей и идеей разрыва, подразумевающего осуждение русско-советского колониального господства, обнаруживая таким образом отсутствие продуманной работы по анализу коллективной памяти XX века и крайнюю зависимость от политической ситуации.

Ложным направлением, как мне представляется, является и нередко приводимый аргумент о непохожести российско-советского опыта на «классические» колониальные империи Англии и Франции. Выработка классических эталонов в истории невозможна: каждый исторический опыт уникален. Соответственно, вместо рассуждений о непохожести колониальных опытов Италии, Германии, Бельгии и России на «классические» образцы Англии и Франции было бы более продуктивно рассматривать различные колониальные ситуации в оптике нюансированной линейки, учитывающей как сходные явления, так и отличные эпизоды.

Светлана Горшенина,

историк и историк искусства Средней Азии