Алтайдын Чолмоны

Прекрасная Ойротия

23.09.2020

Вот и перешло в разряд воспоминаний лето, оставившее у всех, кто путешествовал по Горному Алтаю, незабываемые впечатления, оно плавно перекочевало в соцсети, разошлось в миллионах снимков и лайков. Чтобы закрепить послевкусие от летних путешествий в горах Алтая, предлагаем читателям газеты обратиться к самым ярким произведениям путевой литературы о Горном Алтае.

В судьбе трех ярких русских писателей, сгинувших во время Великого террора: Владимира Зазубрина (1895-1937), Ивана Катаева (1902-1937) и Николая Зарудина (1899-1937) алтайское высокогорье стало лебединой песней, которая звучит сквозь время и пространство, напоминая, что все в мире преходяще, только красота природы и способность восхищаться ею вечны. Все трое страстные охотники и неутомимые путешественники, они оказались во власти высокогорья настолько, что на второй план отступили требуемые идеологией того времени темы и сюжеты. Покоряющая мощь горного пространства стала объектом описания в романе Зазубрина «Горы» («Новый мир», № 6-12, 1933), рассказа И. Катаева «Под чистыми звездами» (опубликован после реабилитации, в 1956 г.) и очерка Н. Зарудина «Прекрасная Ойротия» (1936).

Ощущение гармонии алтайского высокогорья – земного рая удалось передать столичным литераторам Н. Зарудину и И. Катаеву. Творческий тандем Катаев-Зарудин в 1935 г. оказался в Горном Алтае. «Писатели едут по приглашению ойротского облисполкома и по зданию редакции «Новый мир» с целью написать книгу об Ойротии» – отмечал в хронике журнал «Сибирские огни». Уймоном и «потомками Аввакумов» их буквально заразил друг Зазубрина, Ефим Пермитин (редактор журнала «Охотник и пушник Сибири», в литературном отделе которого охотно печатались столичные писатели). Странствовали в горах московские писатели все лето, и судьба распорядилась так, что их последними произведениями оказались произведения, написанные на алтайском материале.

Очерк Н. Зарудина «Прекрасная Ойротия» был опубликован в 11-ом номере журнала «Наши достижения» за 1936 год. На наш взгляд, это самое позитивное произведение о довоенном Горном Алтае. Этот текст до антологии «Ойротия в зеркале литературы» (2020) ни разу не переиздавался, большая часть тиража журнала была изъята из библиотек после расстрела писателя. Горная страна в путевых заметках Зарудина действительно прекрасна! Прекрасны её горы, прекрасны её люди (в поездке писателей сопровождает зачинатель алтайской советской литературы Павел Кучияк, фамилия его не называется, но он именуется в тексте по-алтайски Ит-кулак — Собачьи Уши. Московским писателям и читателями журнала «Наши достижения» Павел Кучияк подал образ Ойротии эффектно, как на сцене.

Т. Шастина, методист Национальной библиотеки им. М.В. Чевалкова

У снеговых вершин, среди безмолвной горнокаменной тайги рождаются кипящие и все же незамутненные потоки и ручьи. Они ниспадают из голой тайги Ойротии. Высокогорные области, куда не забирается и сине-густой кедр, – невозмутимая тишина травы и цветов, льдистая вода, что бьется всюду из-под сапога, – такова пустынная тайга гор, где нет лесов, куда поднимаются в жаркий месяц медведь и марал.

Ничто не говорит здесь о делах человеческих. Тропа едва различима в седловинах вершин, среди каменных глыб и альпийских цветов. Леса, оставленные внизу, полегли густым синим туманом. Там – вознесенные могучие кедры, обвешанные смолистыми сизо-голубыми шишками, бледный шелк лиственниц на прямых, как гигантские занозы, будто обгорелых стволах. Панорама вокруг резка и отчетлива. Обтаявшие вершины – бурые, зеленовато-серые, черные – вздымаются в небо, чистое и подобное пламени. Иногда облака, поднявшиеся откуда-то снизу, напомнят в своем мрачном движении о грозной высоте; они проплывут стороной, внизу, отбросив живые черные тени среди курумов – каменных россыпей, среди свалки каменных глыб. И вот нечто, подобное серым алхимическим дымам, уже курится, выплывает из бездн. Внизу необъятно, дико и девственно… Вздымается острый хребет в оторочке лесов – хищный, настороженный, внушавший сотням поколений страхи перед духами гор. Невидимые потоки ниспадают с него в складках, обвисающих синими тканями лесовья. Вновь облако проплывает внизу… И прохлада под ослепительным сиянием горного солнца вдруг наносит аромат горного луга, напившегося вдоволь снеговой воды, гудящего пчелами, полного белых альпийских колокольчиков. И дует оттуда тонкими дыханиями гиацинтов, и лошади одна за другой норовят ущипнуть синий цветок, привставший среди желтых маков и сочных незабудковых зарослей.

Тайга Ойротии безмолвна, опасна и дика. Снег и дождь мгновенно окутывают перевалы, непроглядные тучи погружают голые и каменные просторы тайги в темную бурю, пронизывающую путника нескончаемыми потоками холода и дождя. Горе тому, кто застигнут здесь в темноте бури и облаков! Ни кустика, ни палки не найдет он, если и укроется в случайной каменной щели. Недаром перевалы страны украшены старательно сложенными кучами камней. Выгоревшие обрывки ярких тканей, развешанные на ветках и сучках, напомнят внимательным глазам погосты в марийских лесах. Это – жертвоприношения горным духам от охотников и пастухов, поднимающихся сюда из долин. Туда, к человеческой жизни спешит снеговая вода. Может быть, этот тяжелый камень и ярко-красную тряпку оставил здесь охотник из Кулады, в меховой шапке с кисточкой, с трубкой в кованой желтой меди и старинной винтовкой, деревянные сошки которой торчат за плечами всадника, как вилы. Он поднялся на перевал, чтобы пересечь хребты – к востоку солнца, к Монголии, много ленивых, пышно-меховых сурков. Солнце стало уходить от Алтая, стоял куран ай, охотничий месяц свадьбы козла.

Утром, когда клочья тумана цепляются по стенам ущелий, еще свежее кипят и плещут реки Ойротии. Спускаясь среди ледников и курумов в альпийские пастбища и мимо – в леса кедров и лиственниц, они разливаются в сокровенном омуте смородины и малины, тишины и травы; тут журчат они в заповедной лесной темноте; музыкально плещется вода среди мягкого сумрака мхов и листвы, и будто настоявшись на запахе лесов, голубая и зеленая, полная быстрых серебристо-дымных хариузов, наконец, выносится в долины. Сбежала с ледников, просочилась меж корней фиалок и колокольчиков, наплескалась среди каменных глыб и отполированных столетиями русел, и вот гремит и разливается веселая ойротская вода во все стороны… И в голубую и желтую страну, что лежит у гор Монголии, в пустынный Кош-Агач, что означает «прощай, лес!», и в Танну-Туву, страну ойротских пастухов и охотников, и в бийский степной размах, откуда подступают к ойротскому кедру и лиственнице русские березы с мягкой и меловой корой.

Прекрасная Ойротия!

Она возникает из клочьев тумана неслыханной свежести, когда запахом древности и камфары благоухает полынь; и шум неизменной реки доносится сквозь водяной дым опустившегося облака… Ущелье в остроконечных лиственницах плавает среди утренних летящих паров. Задраны безлесные вершины, из-за черно-железного хребта поднялось еще холодное желтое солнце. Туда, к солнцу востока, как говорят в сагах, уползает Чуйский тракт, извиваясь на гигантских складках серо-зеленых холмов… Грузовые машины неуклюже переваливаются на ленте шоссе. Там дальше желто-голубая даль плато, горы, – облака, как жертвенный дым, возносятся у гигантской кумирни.

Мы пришли на шоссе из долины Чаган-Узуна, ущельем Кара-Кема, из дальних и неприступных дебрей каменного Аргута. Леса, полные зеленого сумрака, пахучий кедр среди облаков, глушь малины и смородины сменились колючими кустарниками, крыжовником и облепихой. В ущельях с лазурно-сухими обточенными камнями нас встретил тополь, теряющий уже свою чуткую, опаленную желтым огнем листву. Дороги юго-востока вели через библейски-пустынные горы, усеянные черепами и костями животных. Все пустыннее и суше обнажалась земля. Краски становились всё более яркими и фантастическими. Ойротия кукушек, зеленого сумрака и нежного марала канула будто навсегда. Чуйские альпы, в своих раскрашенных перламутровых облаках открылись, как причудливое сновидение. Невысокие горы и холмы, окружавшие дорогу на юг, все более и более изумляли глаза. Причудливо сбегали вниз сине-полосатые склоны и безжизненные малиновые холмы. Иногда ослепительно яркая ржавчина краснела на них, как на железном листе. То сверкал холм, неистово-яркий и неожиданный, как канареечный желток. И вот склоны гор уже запестрели от пучков курчавой и жесткой травы, напоминая Южную Африку.

Мы приближались к горам Чаган-Узуна, к мировым месторождениям киновари, сулившим Ойротии чуть ли не всесоюзное ртутное владычество… Не от присутствия ли ртути, этого таинственнейшего металла, столь причудливо раскрашивался окружавший нас мир? Ерунда! Все оказалось гораздо прозаичнее: виной тому были только девонские отложения…

Но горы и земли все узорнее и неправдоподобнее открывались вокруг. Вода реки неожиданно исчезла в обточенной лазурно-меловой гальке, насыпанной в её русло чудовищной толчеей камней. Потом тропа опустилась в дол. Среди пустынных разноцветных холмов ослепительно-свежий луг зеленел, как только что подстриженный газон. Стог ярко-зеленого сена возвышался посредине. Мы были у Кош-Агачского высокогорного плато. За ним горные цепи толпились, как голубые привидения. За ним в облаках лежала Монголия.

Прекрасная Ойротия!

Реки её разнообразны, народы разноплеменны, земля роскошна и дика. Её Аргут совсем не похож на Чемал, так же как дико заросший Турачак, со своими гигантскими зонтичными, пихтами и чернолесьем, ничем не походит на пустынный монгольский Кош-Агач. Все ойротские реки имеют свои оттенки и цвета. Бело-молочная вода гремит в диком ущелии Окем (Аккем — прим. ред.); лазурно-малахитовая Катунь так чужда черно-стальной глубине Золотого озера; голубая Бия не сродни мутному спокойствию Кош-Агачских протоков и заводей… Я слышал рев Аргута, он запомнился на всю жизнь. Могучий звериный рык Идыгема, напоминающий шум ста проходящих поездов, – здесь нашла свою могилу не одна тысяча хищных и жадных народных врагов…Я видел реку необычайного цвета с именем Кучерла; она спускается с гор в одном переходе от Катанды, села, где Иван Долгих стал вечной легендой, достав своей шашкой неуловимую голову есаула Кайгородова. Это – чудесная река.

Страна имеет лишь одну крупную автомобильную магистраль: Чуйский тракт пересекает её с северо-запада на юго-восток. Но путник, поднимаемый машиной по спиралям шоссе, оставляющий за собой перевалы и бомы – узкие карнизы пути, выдолбленные вдоль отвесных каменных стен, – и на тракте не уходит от неизменного шума реки.  Дороги страны тянутся по ущельям вдоль бурлящей горной воды. Пустынны и поражающе безлюдны просторы гор. Лошади ступают по чуть светлеющей полоске тропы. Она то опускается прямо в русло реки, то растворяется в россыпи каменных глыб, то карабкается на крутизну, валящую шапку с головы. Непостижимы сила, ловкость и чутье горного коня.

Камень, лес и вода. Путь бесконечен, пейзажи восхитительны. Лишь изредка на мирной поляне, в густой траве и тишине, еще более явственной, еще более ощутимой от буйного шума воды, выстроятся аилы – один, два, три. Не аилы, а сказочно-знакомые индейские вигвамы детских мечтаний и книг! Конусообразные силуэты их из серой коры легко возвышаются среди дикой и немятой прелести горной глуши. Иногда основание сложено из бревен правильным шестиугольником. Синеватый дымок из конуса, обставленного остриями жердей, говорит о тепле человеческого угла. Но ни одной живой души не видно вокруг, – двери прикрыты наглухо. Вода вечно и привольно шумит у обточенных глыб. Каменными махинами подняты горы, с беспощадной ясностью выступают над их гребнями азиатские острия лиственниц. Пропасти, скалы, камни. Цветы синим ковром окружают аил. И горьким запахом пастушеской страны пахнет призрачный дым.

Чем дальше от Чуйского тракта, — от Уймонской долины, от её ярких пшеничных полей и растрепанных русских изб с плахами, набросанными вместо крыш, с подсолнухами и маками из-за плетней, — тем реже попадается жильё.

Снежный блеск баснословных вершин завладевает просторами.

Бурный, каменный Алтай, как он назван сказочниками, громоздится все выше и неприступнее. Все грознее ревут лохматые реки, все лиловее темнеют хребты. Да и названия приобретают все более мрачный и зловещий звуковой смысл. Сверкнет Каир своими головокружительными остриями и пиками, зловещим курением вокруг призрачно-зорких, как бы караулящих вершин. И – погаснет. Леса обвесятся мхами, кедры заострятся и выпрямятся, разлягутся чудовищные корумы. И вот пропасти Аргута – царство мрака и бездн – опахнут вас как бы безмолвным гулом… Вечно собирается что-то, ходит вокруг вершин, творит свою потаенную работу, неведомую нам, — столпотворение дымов, мраков, паров. Прощай, мягкая Ойротия желтых закатов, черемухи и музыкальных птиц!

… Катунь мы покинули у Тюнгура, кое-как перебравшись на пароме через журчание зелено-голубой стремнины воды. Невысокие лесистые горы поднимались справа. Мы простились с цветной рекой и голым Тюнгуром – зловещей памятью предательства и убийства. Кровавая книга борьбы с Кайгородовым открылась здесь… В ущелии Тюнгура погиб Суховский отряд, первенец красногвардейского Алтая. Люди предательски были расстреляны из пулеметов, почти никто не ушел. Деревянный обелиск над крутым яром реки повествует о прошлом: здесь пал командир, расстрелянный белыми пулями, оставивший своё имя клятвой верности и чести – товарищ Сухов.

Высокий и редкий лес покрывал холмистые горные склоны. Трава, полная красной костяники, далеко просвечивала меж столетних черных стволов. Кое-где со стволов была снята кора. Это говорило о близости урочища: здесь, на Алтае, как десятки столетий назад, кора деревьев служит для укрытия жилища. Её надрезают вокруг ствола, снимают развернутой трубкой, и, подпертая жердями, она защищает аил от ветра и дождя. Показались первые редкие здесь пни. И точно – через недолгое время лошади пошли с той веселой и непринужденной поспешностью, что всегда предвещала близкий конец пути. Склон пологой лесистой горы открывался широкой поляной, уставленной редкими столетними лиственницами. Полуразвалившаяся бревенчатая изгородь маральника   ровными стежками поднималась кверху. Внизу виднелись аилы. Неизменный дым поднимался над их вершинами. Но тут же низкие бревенчатые срубы с накатом, засыпанные землей, говорили о новом… Это были оседлость, зимние дома, то, что называется здесь – новый колхозный быт. Нетронутая природа окружала селение. Шум реки, подобный набату соснового бора, осенял предвечернюю кристальную тишину гор. Восхитительная небрежность лесов, уходивших в прозрачную высоту, спокойная власть каменных громад как бы подчеркивали всю дерзость приткнувшихся здесь человеческих жилищ. Леса, воды, травы и камни наступали, надвигались со всех сторон – не побежденные здесь ни топором, ни киркой, ни плугом. Но непобежденные ли?!

Мы проехали вдоль селения. Вольеры с чернобурыми лисами и енотовидными собаками не были для нас новостью. Улыбающиеся и смеющиеся лица нас приветствовали. Ездящий на бело-игреневом коне, наш друг Собачьи Уши, как и везде, быстро нашел знакомых. Председатель отсюда, как пояснил он нам, был на Всесоюзном съезде колхозников-ударников, он разговаривал с Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Живое, юношеское лицо нашего друга, словно вырезанное из древнего блестящего дерева, клонилось из седла, — он пожимал руки… Ослепительные улыбки кучерлинских жителей грозили нам долгой остановкой. Живая и лукаво-выразительная привычка табыша – длинного языка – была нам отлично знакома, – здесь она не составляла исключения. Бессмертный телеграф заработал, взрывы смеха вокруг нашего высокого друга не угасали. Сочувственно кивали нам пастухи, охотники, молодые земледельцы из урочища Кучерла.

А солнце клонилось вниз. Еще чище становилась тишина, еще выразительнее шум реки. Изгородь былого маральника заставила нас подняться по косогору, чтобы расположиться в лесу у реки. Проводники и вьючные лошади перебирались через пышный, чуть краснеющий луг. Не преувеличивая, он был выстлан беловато-розовой горной клубникой. Сладкий и пряный аромат её, разогретый солнцем, еще стоял в остывшем воздухе. В лесу был покой вечера, настаивался тайный, остро пахнущий холодок гор. Уже наши вьючные, фыркая и прядая ушками, наклонились к траве и, неуклюже вскидывая спутанные ноги, спешили на луговую гущину. Сквозь темные, редкие стволы деревьев пробивался свет необыкновенной реки; он походил на застывшую вспышку ярко-голубой молнии. Казалось, зарево поднимается от воды. Мы соскочили с лошадей, расседлали их и, отпустив на траву, кинулись к реке.

Густой, победоносный шум её облил нас с головы до ног. Мы остановились, пораженные. Насквозь прозрачно-голубая, падающая ощутимой, живой крутизной, лента воды поднималась кверху, как гигантская дорожка трамплина для горнолыжных прыжков. Она шла так быстро, была такой прозрачной и скользкой, что движение её утрачивало живое впечатление скорости. Вода зачаровывала, тянула к себе, — рождала неотразимое желание скользнуть вместе с нею, помчаться в эту головокружительную легкость, в кипящее счастье движения, туда, где очевидно – обрыв, конец света и ничего. В шипящую бездну уходило это голубое сияние, лежащее на отполированном каменном ложе, как величавый световой жгут. Ветви дерев, низко склоненные над стремниной, дрожали, как ворота водяной мельницы, запечатлевающие вечный гром, кипение и стоящую окрест стукотню. Мы бросали в поток палки, куски сгнивших стволов, – и они не успевали соприкоснуться с поверхностью воды, исчезали, словно сбитые выстрелом.

Но самым непонятным и поражающим был цвет этой удивительной реки – словно заколдованный, самый яркий из всех виденных. Тщетно подыскивали мы ему определение. Небесно-лазурный? Но он более фосфорический…

Солнце в горах погасает быстро, на Алтае мгновенно все погружается в сон. Торжественный час темноты. Роса поспешно отяжеляет оловянную траву и недвижные цветы. В ущельях и пропастях – мрак погреба, опускается синий и таинственный дым. День отходит, эхо сторожит малейший звук. Еще девственней выступает свежий, закапанный туманами и росами мир. Явственнее благоухает полынь, кадят мокрые цветы, вода реки отдает тишине свой шум – вечное слово о молодости жизни. И стала ночь. Лишь камень нарушит покой, скатившись кое-где в ущелье. Учует огонь дикий козел, рявкнет с потаенной тропы, — его отрывистый сатанинский кашель раскатится в ночной немоте, как выстрел. А костер пищит и позванивает в багровых углях, мешает тени, – спиртовые синие огоньки перебегают над жаром, как дорогие воспоминания. Седла, потники, седельные арчимаки разложены у палаток. Проводники спят у огня, закрывшись с головой, раскинувши ноги, привольно, как могут только партизаны Алтая и охотники. Чуть доносится фырканье коней. Звезды пробиваются сквозь нависшие лохматые дебри деревьев, и все молчит. И все дано вам, и все это для вас, молодые патриоты страны осуществления надежд! Эта ночь, закаляющая сердце и волю, этот мирный хруст коней, звезды скитаний, что осеняют сон, — сила, любовь к жизни! Вас зовут сюда верховое седло, охотничья винтовка, нетронутый лес и огоньки костра, вас – племя геологов, ученых, инженеров, организаторов! Проходит ночь – открывается даль Земли, в утреннем солнце, в туманах, когда еще свежее кипят реки Ойротии.

…Здесь нетронуты горы, хранящие металлы, ценные земли, вещества, драгоценности. Железный Алтай знали китайцы, монголы, персы в незапамятные времена человечества. Не раскрыты, замурованы непочатые минеральные капиталы, неисчерпаемы массивы прекрасных золотистых, розовых и чайно-белых мраморов, нежнейших теплых нарядов и оттенков. Девственные леса – гигантские площади корабельной лиственницы, кедра, пихты – осеняют причудливые складки, увалы, склоны гор. Стада маралов, горных баранов, лосей еще пасутся на просторах тайги. Дикий козел, баран теке, пятнистая кабарга, медведь, белка и сокровенный соболь живут в лесных ущельях, в долинах и лугах, в кедровых борах.

Городов в буквальном смысле этого слова нет на Алтае. Ойрот-Тура, молодая столица ойротского народа с деревянными тротуарами едва расправляет бревенчатые плечи. Но уже гудят там школы, техникумы, библиотеки, типографии, кинотеатры, – жизнь, как её понимают люди борьбы и труда. Тиха и прекрасно-свежа страна. Поселки, аймачные центры, колхозы, урочища стоят среди девственной тишины. Всадник въезжает в траву, и трава укрывает всадника; быстрые хариузы молниеносно схватывают крючок с насаженной мухой; джунгли дикой малины, красной и черной смородины, кислицы стоят вдоль прозрачных ручьев и речек; утки плавают в воде спокойных озер, отражающих скалы, камыши или отвесы высокогорных ущелий; кристально-бездонна железная глубина Телецкого озера, и медведь спокойно греется на его берегу, спустившись с гор заповедника. Весною прелестно покрываются кусты маральника красными цветами. Горы голубеют от подснежников, пастбища усыпаны тюльпанами и гиацинтами, благоухают дикая сирень, черемуха, – опавшие лепестки цветов плывут по воде, закрывая поток… Черные грозные сарлыки, стада коров и быков, козлы, бараны и овцы, рассыпанные, как валуны, по склонам, табуны и косяки коней со змеиными шеями, с благородными злыми головками, словно сошедшие с миниатюр неистового палехского мастера Голикова, – блеет, храпит, ржет и мычит вся эта радость ойрота, теленгита, казаха по всем горам, долинам и степям страны, дабы умножиться во сто раз. Нет в мире чище и благоуханнее меда, этого чуда здешних цветов, собранного из чистейших альпийских ароматов тайги. Благодатна Чуйская степь с её озерами, протоками, искусно выводимыми каналами, с её неправдоподобно яркими лугами, где казахская юрта соседствует с теленгитским юем, где дрофа пасется рядом с овцой, где пьян и легок белый кумыс… Дзерены сотенными табунами носятся среди предгорий, монгольские горы стоят вдали, как желто-голубой, вечно наполненный облаками мираж.

А какие легенды, саги и сказки поют на Горном Алтае!

Подобно своим кедровым лесам лишь раскрывается нетронутый народ скотоводов и пастухов, всадников и охотников, чья история лежит в потемках небытия и бесправия. Тысячи талантов еще безвестны и замурованы в недрах, как руды и минералы, из которых выйдут прекрасные создания разума. Несмята девственная народная литература, устная поэзия, заключившая в свои бессмертные строфы сокровища воображения, тонкий юмор и прирожденное влечение к благородству жизни и справедливости. Но открыты солнцу и простору народная воля, доблесть, гордость, благородный житейский народный смысл. Уже исчезли, развеялись страхи и туманы первобытного мышления. И вот народы-единомышленники и братья – одной черной брови, одной земли, одной правды, как бы открывшимися чистыми глазами озирают себя.

…Ойрот, чья тюркская смуглая голова сочетала черты выразительного лукавства, прирожденной артистичности, – народ веселых улыбок, азарта, балагуров и сказочников; он рожден с лошадью, он пройдет верхом по крутизне скал, на головокружительной высоте, по краю бездн; шапка из лапок лисы или рыси с цветной кисточкой, мокасины из меха дикого козла, охотничий нож в деревянных ножнах и монгольская трубка задержатся навсегда в памяти с первого взгляда, задержится в памяти и мултук – древняя шомпольная винтовка, перезаряжаемая охотниками с непостижимым искусством – быстрее мгновения, необходимого, чтобы обежать вокруг дерева. В аилах, где еще недавно круглый год жил смуглый ойрот, зимою детей укладывали спать в яму и заваливали сеном; в таком аиле мы видели фитильное ружье рядом с портретом человека, чей спокойный исторический глазомер неуклонно ведет человечество к присущему ему единству, мы видели это в аиле охотника, фитильное ружье было заряжено, шкуры диких зверей служили нам мебелью, а хозяин, ойротский Кожаный Чулок, читал свою, ойротскую коммунистическую газету. В ущельи Кара-Кема, за Аргутской коммуной, ранним прозрачным утром мы видели тополь, и на затесанном стволе тополя прочитали написанное латинскими буквами: «Я гражданин Ясбаев Яспай убил 5-го июня 1935 года на вершине этого лога один медведь, собственную руку кладу», – так написал чернильным карандашом гражданин и охотник ойрот, впервые прикоснувшийся к письменности, данной ему пролетариатом советских республик.

…Теленгит, житель войлочного юя, пастух и всадник в конусообразной шапочке с кисточкой, с лицом, напоминающим высеченные на каменных бабах, оставшихся от неизвестного народа чудь; теленгит, чье широчайшее лицо кажется плоским, как барельеф, и поражает румянцем, налитое, сизо-смуглое, как крымское золотое яблоко. Горное плато, страна матовых тополей, заросших облепихой лугов, ветров и снеговых бурь, овевают его жизнь, его пути, усыпанные костями животных и сухим их пометом; чудовищные овчарки в обвисших сваленных космах скалят львиные морды, сторожат его стада и прокуренный войлочный юй – юрту с её классическими степными очертаниями; вот спешит Чуйская степь, кусты карагана – кустарника покрывают её курчавыми пучками, ярко зеленеют низины, безжизненно сухо плоскогорье, где камни и земля походят на шлак; кузнечики ярко-красными крыльями непрерывно перелетают из-под копыт лошади, издавая резкий трепещущий треск; караван верблюдов, коричнево-голых, напоминающих иероглифы, движется на Кош-Агач – «Лавки русских купцов», как помечено на старинной карте; всадник в ярко-красном халате, в конусообразной теленгитской шапочке пересекает безлюдье степи; длинные косы всадника свисают черными блестящими змеями, белый иноходец ровно идет, вытянув шею; только облачка пыли срываются из-под копыт, – пустынно-ровна библейская степь, курятся голубые горы Монголии.

…Тубалар, казах, кержак, переселенец…

Лишь недавно народы Ойротии получили представление о реальности времени, о цене часа, минуты, секунды. В горах Алтая сказочники рассказывают свои саги ночами, вокруг очага, под однообразные позванивания топшура1. Иногда сказка тянется три ночи, семь ночей, еще семь ночей. Каждые две строчки стиха сопровождаются длинным бессловным припевом, во время которого сказитель подыскивает продолжение… Однообразное горловое гудение, напоминающее жужжание громадного шмеля, наполняет аил; сказитель выговаривает сказку сдавленным, низким до хрипоты голосом, символизирующим седую старину; сказка разматывает прихотливую нить, богатыри выезжают из тьмы времен, под завывание зимней бури. Только попыхивают трубки и стучится ветер, – время струится и струится на Алтае. – «Мне с тобой мало-мало надо говорить, — сказал один славный старик в Куладе. – Я буду немного говорить, только четыре часа буду говорить»…

Здесь создается и будет создана молодая, полная света, жизни и тепла, бездымная страна народного счастья – социалистическая Ойротия. Этим лесам, потокам и скалам будет оставлена их великая красота, ибо совершенная техника лишь дополняет природу, не оставляя хаоса разрушения. Электричество! Это звучит здесь так же, как в скалах и безднах Армении <…>

Электричество охранит прекрасную наружность Ойротии. Красивейшая в мире – страна ртути и золота, коня и овцы, марала и соболя, кедра и пчелы! Долины Чулышмана, Уймона, Катуни – десятков и сотен рек – залиты мягким светом желтых  пшеничных полей. Мы видели косилки, срезавшие пшеницу у преддверия Золотого озера. Мы видели тракторы, мичуринские рассадники, автомобили и самолеты там, где люди вышли только что из сказки, ибо разве не сказкой звучат злые духи, черный подземный ад, бубен шамана. Электричество! Прыжок через века – от злых духов гор в коммунистический университет трудящихся востока! Электричество – молодое историическое время Ойротии!

Сизый туман медленно поднимается в ущельях. Палатка пропитана росой, острая свежесть стоит в лесу. Но солнце еще за горами. Кустарники, трава, заросли розового кипрея еще полны влажными таинствами ночи. Лошади ушли далеко от лагеря, по самое брюхо стоят они в траве и цветах, серых от обильной росы. Прозрачная выпуклая ртуть скатывается с веток черной смородины, горьковатый и крупный дождь летит с кустов. Какое душистое, забрызганное каплями предосенней росы веянье жизни! Река щумит в своих каменных глыбах – потемневшая, спрятавшая в своей мчащейся глубине мрак и холод гор. А наверху клубы паров вдруг пронизывает нечто подобное мысли – колко-сияющее из сонма холодно-багрового огня…

Да будет день!

Собачьи Уши выходит из теплой палаточной мглы на волю. Проводники еще спят, подсунув под головы седла, накрывшись потниками и одеялами. Он садится на корточки у потухшего серого костра, разгребает золу, – от неё словно поднимается легкая мошкара. Но внизу еще сухо и жарко, он нашаривает в горячей золе печеную кедровую шишку… Утром человек весь на виду, и если он стар и болен, его пронизывает жалкая, бедная дрожь слабости. Но Собачьи Уши весел и бодр. Шумит река, в горах такая тишина, будто весь мир только что посетили громы, смятения, события – и все ушло и умерло. Река начинает хорошеть, голубеет и вновь начинает сиять.

Сорок лет назад в аиле шамана он получил это имя – Собачьи Уши. Злые духи взяли двух его братьев, польстившись на красивые имена. Его завернули в собачью шкуру и до десяти лет он проносил в своем ухе пучок собачьей шерсти, – и духи не польстились на него. Только в четырнадцать лет православный поп отрезал у него косу. Его назвали Павлом, но в народе оставались старые имена… Его жизнь чудо, о ней можно написать десяток книг.

Он поднимается, распахивает полы палатки.

– Товарищи, – начинает он лукавым голосом, подражая аймачным ораторам. – Разрешите приветствовать вас… от имени тысячеголового рогатого скота!… – и он начинает хохотать первый, в утро, полное росы и солнечных лучей.

Потом Собачьи Уши нашаривает свою мыльницу, зубную щетку и, легко ступая по камням, идет к реке. Мир голубых брызг, потоков, свежести, искрометных струй несется вниз и режется о камни; как гигантские стружки из-под резца. Вылетают косые срезанные пласты и гребни воды. Круто вниз наклонена быстролетная дорога реки. Фонтаны взвиваются от прикосновения к водяной поверхности, кисть заливает мгновенно, – все дрожит вокруг и влажный широкий рев забивает уши.

Свежа и девственна земля. Он блаженно вдыхает холодный душистый воздух, равного которому нет на планете. Из этой речки сегодня ночью пил козел и медведь, – он наклоняется и пьет эту воду, названную всеми сказителями целебной, воду желто-заревого Алтая2.

Ездящий на бело-игреневом коне Ит-кулак, – что означает Собачьи Уши, – думает. Можно ехать дальше – ойротские кони всю ночь кушали сладкие цветки. Он зачерпывает ладонями голубую воду, она стекает по кистям его рук, коричневым, как кедровый орех. Потом он выпрямляется. Солнце пронизывает лес, дым ползет меж стволов от лагеря, и слышно далеко, как поет этот лукавый артист, вечно молодой Собачьи Уши, бывший раб России и ныне друг советских народов, лицо которого будто вырезано из темного дерева:

Если сверху смотреть,

Треугольный чудный Алтай!

Если со стороны посмотреть,

Девятигранный чудный Алтай!

Если осенью человек строит аил,

Коричневый шелк постилаешь, чудный Алтай!

Если летом человек строит аил,

Зеленый шелк постилаешь, чудный Алтай!