Алтайдын Чолмоны

В долине Чолышмана

22.10.2020

Ущелье мы увидели сверху. Подъехали к краю уступа, и оно раскрылось под нами с огромной высоты, как с самолета, уже наполненное тенью вечера. Светлый Чолышман, виясь, уходил на север, в непостижимую даль, и там терялся в сумрачных теснинах. Мы видели внизу белые отмели, желтые полосы посевов, зелень кустарников. Ястреб медленно плавал в обморочной глубине; казалось, он скользил по самому дну долины.

Спускаясь, мы из солнечного дня сразу вошли в вечер, в тень горы. Но не прохладой объяло нас – тихой, чуть влажной теплынью, застойным воздухом ущелья. Выводок горных рябчиков вспорхнул из-под самых ног коня.

Мы стали на ночевку у самой реки. Все звезды августа возникли в небе. Млечный Путь перекинулся через ущелье, как мост.

К нашему костру подъехал встречный караван. Это была кинопередвижка, возившая по колхозам «Челюскина». Штатный гармонист полночи играл для нас на немецкой двухрядке «Коробушку», польки и вальсы. Горные рябчики с изумлением слушали его, затаившись среди камней. Отсвет костра долго колыхался в палатке, пока не стал моим сном.

К вечеру следующего дня мы прибыли в Кок-Баш, резиденцию сельского Совета долины. Шестиугольные бревенчатые аилы, крытые дерном, без окошек и печных труб, выстроились по сторонам дороги, храня свой обычный детски трогательный и важный вид. Как всегда, мы расположились в пустой школе, на полу. Учительница, молодая ойротка, в штанах и сапогах, только что приехавшая верхом из аймачного центра с учительской конференции, расхаживала возле дома, не торопясь переодеваться.

К нам скоро пришел Исай Тантыев* – кокбашский комсомолец, избач, поэт – и принес нам колхозных огурцов.

Через два часа он опять явился и на этот раз принес нам большое стихотворение, только что написанное. Павел Кучияк, наш спутник, необыкновенный поэт, певец, музыкант, драматург, режиссер, критик, сын шамана, воспитанник Московского коммунистического университета трудящихся Востока, — жизнеобильное семя, из которого уже прорастает будущее древо ойротской культуры, — Кучияк перевел нам стихи своего младшего собрата. Это была ода, пылкая и велеречивая, — ода на прибытие московских писателей, прославлявшая их априори несомненные достоинства.

Утром мы отправились в низовье Чолышмана, по направлению к деревне Балыкчи. Отсюда всего семь километров до Телецкого озера. Но Алтын-Туу, Золотая гора, нависшая над озером, видна уже из Кок-Баша. Туманная, она запрокинула в небо странный каменный клюв с тем горделивым выражением, какое бывает лишь у надречных и надозерных вершин.

На краю села, на берегу Башкауса, который здесь бурно врывается в плавные темно-изумрудные воды Чолышмана, мы увидели столбик с фанерной дощечкой. Надпись, вычерченная с полной канцелярской изысканностью, гласила:

«В ход в брод».

И кони наши осторожно вступили в мчащуюся пену.

В деревне Балыкчи я посетил Савелия Чуднина, девяностовосьмилетнего старца. Всю жизнь он работал батраком в чолышманском Благовещенском миссионерском монастыре. Монастырь – за рекой, в сосновой роще. Теперь там школы – начальная и средняя, детский интернат.

Я разыскал аил Савелия Чуднина, убогий шалаш из досок, кое-как составленных и даже не покрытых, как надо бы, лиственной корой. Двери не было. Чтобы войти, пришлось отодвинуть и снова приставить две тесины.

Старик сидел на земле у огня, перед таганом, поджав под себя босую ногу. Церковное злосчастно отпечаталось на его обличье. Кудреватый, еще не сплошь седой, с редкостно правильными чертами иссохшего лица, с угодничьей бородкой, в неописуемом рубище, он походил на великомученика или на юродивого времен царя Бориса.

У старика сильно сдал слух; мне пришлось кричать ему в самое ухо. К тому же он  неважно говорил по-русски. Однако он отвечал мне благожелательно, кратко, и мы кое-как понимали друг друга.

Савелия окрестили, когда ему было восемнадцать лет.

— Зачем ты это сделал?

— Мне дали за это рубаху и шаровары, — ответил он с удовлетворением, которое испытывал до сих пор от этой выгодной сделки.

Я знал уже, что среди чолышманских кочевников находились ловкачи, ухитрявшиеся креститься по несколько раз – все ради той же рубахи.

Савелий прибавил, что крестил его сам поп Макарий*, тот самый, что после сидел митрополитом в Москве. Еще я узнал, какой оброк брали монахи с жителей Чолышманской долины. Ведь это все были монастырские земли. В старые времена за попас скотины нужно было платить одну белку с головы скота, а за хлеб: десять пудов намолотишь – два отдай. Потом стали драть деньгами.

Дальше Савелий начал кашлять, запинаться и путать. Он устал. Времена пошли мешаться в его памяти.

— Женился я недавно, — сказал он, — лет пятнадцать прошло.

В аил набралось много ребятишек. Среди них – трое савельевых внучат. Они стали поджаривать толкан в большом казане.

— Ходят в школу, — показал на них Савелий.

Я обвел взглядом голые доски аила.

— Не много же добра нажил ты, дед, за свои девяносто восемь! — прокричал я ему.

Но он не понял меня и закивал, довольный.

Я ушел, а он остался досиживать жизнь у тагана.

Исай Тантыев, комсомолец, избач и поэт, позвал меня к себе в гости в Кок-Баш. Я прожил у него в избе-читальне три дня.

Исаю Тантыеву девятнадцать лет. У него смуглое яркое лицо, толстые губы. В торжественные дни он носит шапку из лисьих лапок. Он задумчив, полон достоинства, немногоречив, любезен, как все соплеменники его. Он учится на счетоводных курсах, но хочет быть писателем.

Мы беседовали о Москве, о Пушкине, о законах поэзии, об основах человеческого благородства. Исай нежно опекал меня.

Он говорил, что ему живется очень хорошо. Но часто с задумчивостью поглядывал он на затуманенный клюв Алтын-Туу и признавался, что ему хочется за озера, в город, где много людей, книг и велосипедов.

— Тут новинка нет, — сказал он, так определив малое количество новостей и каждо-дневных перемен в Кок-Баше.

В день моего отъезда Исай почему-то долго не появлялся в избе-читальне. Я пошел к нему в аил и, открыв дверь, увидел поэта сидящим на полу возле погасшего очага. Было не рано. Илья Бутуев, секретарь комсомола и продавец сельской лавки, подойдя ко мне, вежливо объяснил, что Исай вместе со всеми другими комсомольцами всю ночь проверяли колхозных сторожей. Ребята на животах подползали к скирдам и суслонам, многих сторожей застали спящими. И Исай отличился: у одного беспечного сторожа сумел стащить бутылку и запас толкана – в виде вещественных доказательств угасшей бдительности.

Поэт появился заспанный, когда я уже седлал лошадь. Он провожал меня до столбика с надписью «В ход в брод». Здесь мы обнялись, поклялись в вечной дружбе и расстались. Я перебрался через Башкаус, а лисья шапка Исая долго еще маячила на том берегу, пока не исчезла, заслоненная кустами ивняка.

***

Зимою в Москве я получил письмо от Исая Тантыева.

«Вы настоящему время как живом? — спрашивал Исай. – Из ойрота как уехал, хорошо, нет? Я живу пока сказать хорошо. Я работаю избача. Работа помалению идет».

«Ваша города что ново?- интересовался он далее, видимо, пытаясь представить себе московские аилы. – Какой город у вас сейчас? Какой работа вы работал? Пишите. Я жду ответа».

К письму было приложено стихотворение Исая, написанное на ойротском языке.

Стихи долго лежали у меня на столе, — немо, неприступно. Я подходил, брал в руки этот отрывок хлопкоуборочного плаката, всматривался в строки, выведенные на обратной стороне его. Из букв латинского алфавита* возникали странные созвучия. Мне казалось, что стихотворение спит и лишь что-то невнятно лепечет во сне.

Разбудил его Павел Кучияк, приехавший в Москву. Теперь оно звучит громко для русского уха. Вот оно.

Осень.

Ночь начинает удлиняться,

День становится короче.

День и ночь поднимается

Над волнами белый туман.

Листья с деревьев сыплются,

Охотники ружья исправляют,

Белый скот приходит с гор к своему двору.

Люди свои зимовки чинят.

Холодных дней больше стало.

Хлеб уже давно обмолочен.

Снег, как вновь прибывший гость,

Показался на вершинах.

Теплота солнца убавилась,

Каждый день все морозней.

Осень с лицом бури

Выступает победителем.

Ведет за собой белые туманы.

Белым снегом покрывает Алтай.

Так перед грозной зимой

К нам является осень.

Ядовитый мороз пришел,

Народ собрался в своих жилищах.

— У нас нет пищи, — сказали блохи и кузнечики

И замерли.

***

Я вспоминаю, как в один из вечеров в Кок-Баше я отворил дверь избы-читальни, чтобы выйти на волю. Бесконечная тишина долины остановила меня на пороге. Аилы спали, ни одного огня кругом. Я стоял, из-за черного силуэта горы Каиш-хак медленно появлялся яркий рог месяца. Нижний край маленького облака был освещен им мечтательно, как в балладе. Вдалеке залаяла собака, — только в горах и в пустыне так бездомно звучит этот лай. Но мне стало понятно, что я присутствую при самом возникновении  жизни.

Иван Катаев

1936 год

Печатается по: Катаев И. Хлеб и мысль: Повести, рассказы, очерки. –Л.: Лениздат, 1983.

Подготовлено к републикации Т. П. Шастиной, методистом НБ РА